Мама осталась вдовой в тридцать один год. Она была ослепительно красива – когда мы с ней шли по улице, останавливались и долго глядели ей вслед не только мужчины, но дети и старухи. Как я теперь понимаю, сразу после смерти Хикмета на нее началась самая настоящая мужская охота. Очень долго Вера вообще не подпускала к себе никого. Но и потом ее женская судьба не сложилась, потому что никто не мог для нее выдержать сравнения с Назымом. Мама считала, что он оттуда, из-за смертного рубежа следит за ней. Помогает, когда трудно. Дает понять, когда недоволен. Мама говорила, что слышит его шаги по квартире. Он всегда был рядом с ней. И никто ничего с этим не мог поделать.
Мы очень трудно жили – денег всегда не хватало. Мама рассказала мне, что вскоре после похорон Галина Колесникова извлекла откуда-то и передала Константину Симонову давнее завещание Назыма Хикмета, согласно которому все гонорары после его смерти делились между его сыном Мемедом и турецкой коммунистической партией. Симонов ненавидел Веру, о причинах этой ненависти мама тоже написала в своей книге. Для него такое завещание было лишним способом наказать и унизить ее. Но по советским законам жена в любом случае имела право на половину наследства, и многие мамины друзья уговаривали Веру в суде отстоять свои права. Мама сказала: «Я не могу судиться с ребенком и компартией» – и оставила все как есть. А недавно я нашла в мамином архиве пачку чистых белых листков с подписью Назыма Хикмета и подумала, что на ее месте другая женщина спокойно могла написать завещание в свою пользу от его имени на любой из этих бумаг. Но только не Вера.
Она ушла из АПН. Сначала была редактором в издательстве «Искусство», потом поступила в аспирантуру ВГИКа, защитила диссертацию по проблемам телевизионного многосерийного кино и осталась там преподавать. Вела сценарные мастерские с Николаем Фигуровским, Евгением Григорьевым, Одельшой Агишевым. Мама любила своих студентов, дружила с ними, кормила, утешала в неприятностях, одалживала деньги, знала их друзей и подруг, жен, детей, а порой и родителей. Но вовсе не была добренькой и сюсюкающей, умела, когда кого-то из ребят заносило, капитально прочистить мозги. У нее было чутье на талантливых людей и легкая рука. Скольким судьбам она помогла состояться… Вера заставила студента Александра Бородянского отправить на конкурс сценарий знаменитого потом «Афони». Вера посылала в Оренбург Леше Саморядову телеграммы, чтобы он все-таки явился на вступительные экзамены, а потом буквально протащила через все конкурсные испытания, которые он бы никогда не одолел без нее. Саморядов и Луцик были ее самими главными вгиковскими детьми, а нелепая Лешина гибель и внезапная Петина смерть незадолго до ее собственной – мучительным горем. Помню, как она вскоре после похорон Леши с черным лицом писала предисловие для сборника их сценариев. Помню ее глухие рыдания над некрологом о Пете.
Но зато как ликовала Вера, когда у кого-то из ее учеников выходил фильм или книга или случалось что-то хорошее в жизни. До сих пор мне звонят ребята и, приглашая на свои премьеры, говорят: «Вот бы Вера порадовалась!»
У мамы был замечательный талант угадывать драматургию жизненных ситуаций – от бытовых до бытийных. Она вообще радовалась жизни и относилась к ней с веселым любопытством. Недели за две до смерти, когда врачи нам сказали, что больше не могут ничего сделать, мама на кухне смотрела какие-то теледебаты. Я, пытаясь не разрыдаться, в раздражении спросила, как можно сейчас смотреть всю эту чушь. Она с удивлением подняла на меня глаза: «Как ты не понимаешь? Ведь интересно же, что будет дальше!»
Любопытство к жизни толкало Веру на всякие профессиональные авантюры. Она писала сценарии для телевидения, в том числе и для знаменитой программы «От всей души», какое-то время в кадре вела программу о кино, ездила по всей стране с лекциями от общества «Знание» и даже летала к нашим зимовщикам на Северный полюс. В 1998 году, за три года до смерти, Вера (каким-то чудом, потому что у нас не было ни собственных средств, ни спонсоров, а были рядом только хорошие люди, верившие и помогавшие маме) открыла свою Независимую школу кино и телевидения, одну из первых частных профессиональных школ для взрослых в нашей стране. Школа тогда стала нашей семьей, собственно, там и подрастала моя дочь Катя, которая теперь так похожа на бабушку. Но во ВГИКе, переживающем не лучшие времена, многие коллеги не смогли простить Вере ее Школы. И она ушла из своего института от косых взглядов, перешептываний за спиной, от фраз вроде той, что обронил ей Валентин Черных, с которым мы прежде дружили домами: «Я более не числю тебя среди своих друзей».
Даже в самый разгар бед и безденежья мама высоко держала голову и переступала порог нашей квартиры с обворожительной улыбкой, оставляя дома слезы, растерянность и слабость. И все окружающие были твердо уверены, что Вера невероятно богата, благополучна и счастлива. У мамы был чудесный дар превращать одно и то же платье с помощью броши, шарфика или воротничка в разные элегантные туалеты. Она по-прежнему была женой Назыма Хикмета и каждый день соразмеряла себя, свою жизнь, свои поступки со стихами, написанными ей когда-то.
В нашем доме побывало множество людей из Турции. Турки приходили, волновались, кто-то плакал, кто-то гладил украдкой край письменного стола, пишущую машинку, на которой Назым Хикмет писал стихи. Вера принимала гостей, поила чаем, отвечала на вопросы. А проводив их, долго не могла успокоиться. Каждый раз в ней поднималась тоска, каждый раз обострялось горе разлуки. Но самым тяжелым днем в году в нашем доме было 3 июня, день смерти Назыма Хикмета. Лицо Веры застывало как тогда, в 1963 году, на похоронах. Она сторонилась прихожей, где он умер. И не помогала ни поездка на кладбище, ни собиравшиеся вечером их общие постаревшие друзья, которых год от года становилось все меньше.
Вера была очень сильным человеком. Она боролась с раком и, к изумлению врачей, отвоевала себе полтора года жизни взамен обещанных четырех месяцев. Никто не знал о маминой болезни, о мучительных процедурах, переносимых ею стоически, потому что она была по-прежнему весела, общительна, остроумна. Последний раз на занятия в свою Независимую школу Вера пришла за десять дней до смерти. А потом начался ее уход.
Тогда в изголовье своей кровати Вера поставила три маленькие смешные моментальные парижские фотографии, где они вдвоем с Назымом счастливы и валяют дурака перед объективом. Надела на палец привезенное кем-то из Турции серебряное кольцо с выгравированной на нем подписью Назыма Хикмета. Последней книгой, которую мама так и не дочитала, стала изданная у нас переписка Лили Брик и Эльзы Триоле, которая в одном из писем рассказывала сестре о визите в их с Арагоном парижский дом Назыма Хикмета с молодой женой. Дня за три до кончины, когда мама уже почти не говорила и не осознавала происходящего, я подошла к ней и увидела, что она горько плачет. Совсем как ребенок. Я спросила, в чем дело. И вдруг она отчетливо сказала: «Забыла, забыла…» – и заплакала снова. Не знаю как, но я почему-то поняла сразу. «Ты забыла его имя? Назым Хикмет». И лицо Веры вдруг стало счастливым. Это был наш последний разговор с мамой, и это была ее последняя улыбка, обращенная не ко мне – к нему.
