Ясно, что премьер-министр был ужасно разочарован отношением Поля Рейно, который всего лишь присоединился к надеждам на американскую помощь, но так ни разу и не заговорил о продолжении борьбы в Северной Африке. В течение всего заседания Черчилль пытался отыскать среди своих собеседников решительного и энергичного человека, и, по-видимому, такой ему встретился уже при выходе: «Когда я шел по людному коридору, который выходил во двор, – вспоминал он, – я увидел генерала де Голля, который стоял у выхода с флегматичным видом. Поздоровавшись, я сказал ему вполголоса по-французски: “Человек судьбы!” Он никак не отреагировал». Как всегда, Уинстон Черчилль принимал желаемое за действительное. И как всегда, действительность не обманула его желаний.
По возвращении в Лондон премьер-министр ничуть не отказался от попыток удержать французов на пути сопротивления; он настаивал на отправке во Францию британских и канадских частей, тогда как немцы уже входили в Париж и война была практически проиграна. Начальники штабов были этим обеспокоены, и генерал Исмей спрашивал у него, действительно ли следует спешить и не лучше ли будет негласно задержать их высадку? «Конечно же нет, – отвечал Черчилль. – История нас сурово осудит, если мы позволим себе такое!» 14 и 15 июня он направлял ободряющие послания Рейно и бесконечный поток телеграмм американскому президенту Рузвельту, пытаясь убедить его поддержать французов; вместе с тем его внимание все больше привлекали опасности, угрожавшие Великобритании: страна подвергалась спорадическим бомбардировкам, оборонительные позиции все еще были чрезвычайно слабыми и стали бы еще более уязвимыми, если бы французский флот достался немцам. Вот почему, когда утром 16 июня из Бордо пришла телеграмма, сообщавшая о возможном начале переговоров с Германией об условиях перемирия, Военный кабинет по предложению Черчилля уведомил Поля Рейно, что не будет возражать «при условии, что французский флот будет немедленно направлен в английские порты на время переговоров». Между делом в ход шли любые средства, чтобы удержать французов на краю пропасти: от генерала Брука, отдавшего приказ об эвакуации двух британских дивизий, подхваченных потоком отступавших французских армий, Черчилль потребовал занять оборону на участке между Ренном и Мансом и сражаться до последнего патрона – стратегия политически правильная, но с военной точки зрения совершенно бессмысленная, и потому генерал Брук не последовал указанию. 16 июня, когда Поль Рейно был готов уйти в отставку, Черчилль даже принял проект франко-британского союза, разработанного Жаном Монне и представленного генералом де Голлем; премьер-министр верил в него не больше генерала, но оба не видели лучшего средства поддержать Рейно в борьбе с пораженцами в его правительстве. Было решено, что Черчилль встретится с членами французского кабинета в Конкарно на следующий день, чтобы лично поддержать проект союза.
Увы! Вечером в двадцать два часа Черчиллю сообщили об отставке Поля Рейно; чуть позже он узнал, что маршал Петен формирует новое правительство, и сразу понял, что это значит для Франции: больше не было никакого смысла лететь в Конкарно, но наш отважный воин не желал сдаваться: он решил позвонить маршалу Петену, и в два часа ночи после бесконечного ожидания его с ним в конце концов соединили. Генерал Холлис стал свидетелем разговора: «Я еще никогда не слышал, чтобы Черчилль говорил в столь резких выражениях; он думал, что старый маршал, нечувствительный ко всему остальному, отреагирует хотя бы на это. Но все было напрасно». Утром 17 июня 1940 г. у премьер-министра не осталось больше никаких иллюзий: его страна оказалась в одиночестве. Однако Уинстону Черчиллю страх был неведом, к тому же он был совершенно уверен в огромном стратегическом преимуществе островного положения Великобритании, мощи ее флота и мастерстве авиаторов. Он никак не мог допустить, что Франция, «его» Франция, могла вот так оставить лагерь свободы, в котором она некогда занимала столь значимое место. И что же английский народ? Как он отреагировал, узнав, что единственный союзник покинул его в годину тяжких испытаний? Не породит ли тяжелый удар пораженческих настроений, тем более что в Великобритании оставались такие люди, как Ллойд Джордж и лорд Галифакс, которые не исключали возможности переговоров с Германией?
Вечером того же дня Спирс привез на Даунинг-стрит генерала де Голля, вырвавшегося из Бордо. Черчилль конечно же предпочел бы принимать более известных личностей, таких как Рейно, Даладье, Мандель, но он мог по крайней мере с удовлетворением отметить, что интуиция его не подвела: де Голль действительно был одним из тех людей, что способны вершить судьбы; его воля, его отвага, его настойчивость и само имя идеально подходили, чтобы превратить генерала в знаменосца непобежденной Франции, которая продолжит борьбу плечом к плечу с английским народом. По крайней мере, именно так Уинстон, романтический художник и бесподобный пропагандист, намеревался представить его британцам, чтобы поддержать их боевой дух. И что с того, что другие члены Военного кабинета не хотят разрешить де Голлю выступить по Би-би-си? Им просто не хватает воображения, они ничего не смыслят в пропаганде! Премьер-министр умел убеждать, и на следующий день в протоколе заседания Военного кабинета было лаконично указано, что его члены «после новых индивидуальных консультаций дали свое согласие». В тот же вечер Шарль де Голль выступил с незабываемой речью, войдя в историю. И кто сказал, что Англия осталась в одиночестве? На ее земле уже сформировалась коалиция союзников: чехи, поляки, французы, голландцы, бельгийцы, люксембуржцы, норвежцы – все решительно настроены сражаться до полной победы над Германией. Вот как надо представлять положение вещей! Вы говорите, что у этих союзников нет оружия, и у самих британцев тоже? Что ж, они будут сражаться с захватчиками тем, что есть, пока британская промышленность не произведет все необходимое; «Хоум Гард», корпус из миллиона британских добровольцев, сколоченный военным министром Иденом, будет вооружен мушкетами, дубинками и вилами. И Черчилль лично прибудет наблюдать за его обучением!
18 июня 1940 г., в сто двадцать пятую годовщину битвы при Ватерлоо, премьер-министр, стремившийся сплотить нацию перед решительным испытанием, выступит с очередной речью, вошедшей в историю: «Мы всегда будем поддерживать наши товарищеские связи с французским народом. […] Чехи, поляки, голландцы и бельгийцы объединились с нами в борьбе за общее дело. Все эти страны будут освобождены. […] То, что генерал Вейган назвал битвой за Францию, только что завершилось; битва за Англию только начинается. От этой битвы зависит судьба христианской цивилизации, существование Англии, наших институтов и нашей империи. Вся жестокость и вся мощь врага скоро обрушатся на нас. Гитлер знает, что он либо победит нас на нашем острове, либо проиграет войну. Если мы сумеем выстоять, вся Европа будет освобождена, и перед миром откроется широкий солнечный горизонт. Но если мы будем повержены, тогда весь мир, включая США, и все, что мы знали и любили, рухнет в пропасть нового царства мрака, ставшего более ужасным и, возможно, более прочным благодаря свету извращенной науки. Укрепим же наши сердца отвагой, дабы исполнить наш долг, и поведем себя так, чтобы, если Британская империя и Содружество просуществуют еще тысячу лет, люди смогли бы сказать: “Это был их самый славный час”».
