К этому времени ухудшившиеся отношения с женой привели к тому, что она переехала с детьми в Ленинград, на квартиру, которую только что обставила по своему вкусу. Толстой остался в Детском с двумя старухами: теткой Марией Леонтьевной и тещей. Он сразу оказался не защищенным от множества бытовых мелочей, но пощады не запросил. Конечно, никто всерьез не верил в семейный разрыв: столько лет эта супружеская пара была для всех примером человеческого счастья, духовной близости, настоящей дружбы. И вот… разъехались. Да и Наталья Васильевна, умная, талантливая, обаятельная женщина, наверно, никак не могла поверить, что провзойдет что-то трагическое в их отношениях, хотя за последнее время между супругами происходили частые ссоры, резкие объяснения, тяжелые для обоих сцены. Она страдала от нараставшей отчужденности и наконец решила: пусть поживет один, намается от житейских неурядиц, сам придет с повинной, А потом все-таки дети, которых он обожает. Вероятно, с этим она связывала свои надежды.
Жизнь в Детском Толстому действительно показалась нестерпимо одинокой. Неизвестно, что бы произошло, если бы он в числе делегации советских писателей не отправился на Первый международный конгресс писателей в защиту культуры. Время, думал он, подскажет, как поступить.
НА КОНГРЕССЕ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ
Поездка так захватила его, что спал он не больше четырех часов в сутки, но чувствовал себя бодрым, настолько был увлечен происходящим на его глазах. Гамбург… Лондон… И наконец — Париж.
Целый день он бродил по мертвому порту Гамбурга.
С сожалением смотрел на доки, краны, огромные кирпичные здания складов, заводы, верфи 1— все эти огромные материальные ценности казались бесполезными и никому не нужными. И невольно приходили на память картины порта в Ленинграде, шумного и делового. Кто бы мог подумать, что знаменитая «Кап-Полония» будет беспомощно стоять на мертвом якоре. А он сам своими глазами видел ее при въезде в порт. Сколько же людей остались безработными!..
В Лондоне не было такой мертвящей тишины. Дворцы и древние церкви подавляли его величием и грандиозностью. А утром его разбудили соловьи Сент-Джеймского парка, совсем такие же, как и в Детском. Легко и весело стало на душе Толстого в то утро, когда он прощался с гостеприимными работниками советского посольства. Но настроение его тут же испортилось, как только он сел в поезд. Оказалось, что в одном с ним купе ехал старый господин, а вместе с ним накрашенная девчонка-француженка с пучеглазой собачонкой на коленях. Толстой уселся на свое место и пристально посмотрел на этого господина. Лицо показалось знакомым. «Господин-то точь-в-точь такой, каких у нас рисуют карикатуристы, изображая «буржуя» — мышиного жеребчика: серые брючки, коричневый пиджачок, галстук бабочкой. Сидит охорашивается, как воробей… Но кто же он?.. Ясно, что мы хорошо знакомы… И он меня узнал… Но не хочет, чтобы мы заговорили…» Не успел Толстой подумать об этом, как «мышиный жеребчик» поднялся и вышел из купе, встал у окна, да так и простоял до самой Нью-Гавен. И уж когда садились на пароход и снова столкнулся с ними, он вспомнил, по походке, что ли, что это Денисов, «персонаж» из романа «Черное золото», глава антисоветского движения, лютый враг. Ну, подумал, повезло, началось!
Франция поразила его тем, что здесь почти ничего не изменилось за четырнадцать лет… Те же заржавленные пароходы, те же старенькие кафе, те же пыльные улицы, те же рыбаки и лодыри на набережной. А по дороге в Париж — все те же фруктовые сады. То ли жара на Толстого подействовала, но все, что проносилось мимо него и что он видел вблизи, казалось ему старым и неторопливым, а Париж настолько знакомым и неизменившимся, что он даже огорчился: точно он никогда не уезжал отсюда, точно время остановилось над городом. Побродив по Елисейским полям, по Большим бульварам, посидев в кафе, встретившись с некоторыми своими давними знакомыми, Толстой вдруг почувствовал какое-то странное, неожиданное разочарование в Париже: как при встрече с другом, постаревшим, но не изменившим ни одной из своих привычек, рассказывающим все те же рассказы.
Здесь у него оставалось много знакомых. Он не искал с ними встречи, но получалось так, что чуть ли не каждый день кого-нибудь встречал. Зашел как-то в кафе, сел за столик, к нему подсел какой-то дряхлый господин. Толстой узнал в нем своего давнего знакомого, которого считал погибшим. Поздоровались. Тот обиженно сказал:
— Говорят, ты меня описал… Я, правда, не читал, но рассказывали, что очень гадко и некрасиво…
И потом, без всякого перехода:
— Не найдется ли у тебя сто франков, послушай?.. Ну, если ста не найдется, дай пятнадцать…
А ночью на Елисейских полях его вдруг остановили два человека, в одном из которых Толстой узнал очень известного в свое время кадетского журналиста, а в другом — знаменитого художника, который брал когда-то за портрет по десять тысяч фунтов. Один из них сказал:
— Тут людно, пойдем посидим где-нибудь, чтобы никто не мешал нам.
Зашли в какое-то маленькое кафе, каких очень много было в Париже, и наперебой стали рассказывать Толстому о своем плачевном положении:
— Здесь жить нельзя, все гниет. Все безнадежно. Люди — сволочь. Все расползлись по своим щелям. Бунин пьет горькую, Алданов растолстел до неузнаваемости, покрыт какими-то лишаями. Булгаков принял священство, он «отец Сергий», одну за другой выпускает толстые книги. Бердяев ничуть не изменился, по-прежнему читает про антихриста… Можно нам вернуться, как ты думаешь?
Толстой задумался. Что им сказать? О возвращении надо было думать раньше.
— Нет, не знаю. По-моему, нельзя, — наконец сказал он.
— Ну а как-нибудь, если через Милюкова?
— По-моему, тоже нельзя.
Попрощались и разошлись в разные стороны. А на другой день он увидел еще более тягостную картину. Шел вдоль сада Тюильри по одной из центральных улиц. Был полдень. На улицах в это время мало прохожих, магазины пусты, горячий ветер подметал бумажки с тротуара. Толстой обратил внимание, как навстречу ему брела супружеская, по-видимому, пара: дама в черном, похожая на генеральшу, рослая, лицо явно московское, курносое, и с ней господин в потертом просторном пиджаке. Все было в нем убого: пиджак болтается, руки болтаются, колени вялые. До Толстого донеслись сердитые голоса. И когда подошли поближе, Толстой ясно услышал! «У меня живот болит, отстань от меня», — сказал мужчина отчаянным голосом и подошел к витрине магазина, где были выставлены какие-то продукты. И горько стало на душе Толстого: ясно, что это соотечественники, у которых денег ни сантима, неврастения и тоска. «Почему эти две тени, никому, даже себе, не нужные, бродят по Парижу? А в России могли бы быть полезными…» — думал Толстой, глядя, как они снова пошли по улице. На Елисейских полях он условился встретиться с Евгением Замятиным, недавно выехавшим из Советского Союза. Он только успел подойти к кафе, как из подъезда монархической газеты «Возрождение», расположившегося как раз напротив здания редакции, вышел Гукасов, владелец газеты, и художник Константин Коровин, которому было в то время под семьдесят. Коровин, узнав Толстого, бросился к нему:
