— Я говорю, господа, что это та роль, до которой буржуазия хочет низвести одного из министров республики!
Жорес затем признает, что политика участия социалистов в буржуазном правительстве была ошибочной.
— Я добавлю, — говорит он, — что одно из гнусных соображений, из-за которых некоторые поддерживают министров, имеющих революционное прошлое, состоит в том, что это прошлое может послужить удобным прикрытием перед народом современной жестокой политики реакции и репрессий!
Но будьте осторожнее, господа! Если у меня есть ошибки, то они состоят не в том, чтобы поддерживать возможные опасные иллюзии, не разоблачив их вовремя. Теперь все покровы сорваны!
Речь Жореса произвела огромное впечатление. Даже его политические противники были потрясены той смелостью, с какой Жорес разорвал с Брианом. В затхлую атмосферу политических интриг, лицемерия, демагогии и привычной парламентской лжи ворвался необыкновенно сильный порыв свежего ветра правды, высказанной с такой искренностью и силон.
— Жорес не только отомстил за свою партию, но и за общественную мораль — говорит тогда Шарль Лонге.
Ну а Бриан только выиграл. Теперь в глазах буржуазии он имел диплом благонадежности, выданный самим Жоресом. Открылся путь к большой респектабельной карьере, гарантированный полнейшей беспринципностью ренегата. Бриан сам потом цинично признавал, что Жоресу он обязан своим сенсационным продвижением к власти.
Как раз в тот момент, когда Жорес предъявлял свой грозный счет Бриану, вокруг него снова завязалась газетная шумиха из-за его семейных дел, 10 мая в палате даже говорили, что необычно рассеянный характер первой тести его речи о профсоюзах чиновников объясняется тревогой из-за семейных неурядиц. Уверяли, что, прервав свою речь, Жорес отправился в Тарн, за 800 километров, чтобы навести порядок в семействе. В газетах появились сообщения, что дочь вождя социалистов Мадлен уходит в монастырь. Но все это оказалось лишь отголоском старого скандала из-за первого причастия. Врагам Жореса — а их число отнюдь не уменьшалось — явно не хватало поводов, чтобы опорочить его.
Ну а что касается семьи, то она по-прежнему не служит для него источником радости. Лето 1907 года Жорес живет в Париже один. Старая служанка Флорали ведет его холостяцкое хозяйство. Мадам Жорес обосновалась в Альби. Она считает, что парижский воздух вреден для сына Луи, и он учится в лицее Альби.
Луиза и раньше не баловала мужа вниманием. Но теперь она непрерывно изводит его неумными намеками на то, какой ущерб он наносит семье, отказываясь стать министром. Пример Бриана и Вивиани окончательно разозлил ее, и обычные капризы, длительное глупое молчание, надутый вид стали постоянной формой ее поведения. Да, она мадам Жорес, но она ему не жена. Зная, как преданно, самоотверженно Жан относится к семье, его друзья не переставали удивляться высокомерной глупости Луизы.
Мадлен, которой уже восемнадцать лет, продолжает доставлять отцу новые заботы. Эта крупная красивая девушка некоторыми чертами напоминала Жореса. Но она не проявляла особого интереса к учебе и вообще к отвлеченным, так сказать, идеям. Теперь ее страсть — романы. Она их читает запоем, а затем с исключительной активностью воплощает в жизни, доставляя немало беспокойства своему отцу. Жорес был слишком мягок, чтобы занять место властного главы семьи. Но он любит их всех: жену, дочь Мадлен, сына Луи. Свое письмо к ним он однажды закончил так: «Я вас всех горячо целую. Полюбите и вы меня немножко».
Уже нет человека, действительно любившего его. Аделаида умерла 9 июля 1906 года. Он навсегда сохранит самую нежную память о матери.
Впрочем, друзья рассеивают настроение одиночества в те немногие часы, когда Жорес свободен от лихорадочной работы. Оп часто заходил к Блюму, у которого в доме постоянно собирается разнообразное общество. Одним из друзей Жореса был высокий человек с узким лицом, как на картинах Эль Греко, Анатоль Франс, уже давно признанный читателями и не без кокетства наслаждающийся своей литературной известностью. В разгар дела Дрейфуса Франс отказался от аполитичного изящного скептицизма, вмешался в политические распри, сблизился с социалистами. Жорес очаровал его не только своей исключительной образованностью и высокой культурой; Франс считал его олицетворением мягкости и доброты, воплощением любви к людям.
Они встречались часто и запросто. Подолгу сидели в каком-нибудь маленьком ресторане, рассуждая и споря о достоинствах старых фаблио или отдельных кусков из Рабле, о немеркнущей актуальности мыслей Монтеня. Насмешливый Франс нередко дружески подшучивал над Жоресом. Но тот, впрочем, не оставался в долгу. Будучи крайне скромным человеком, Жорес немного сердился из-за того, что Франс обвинял его в стремлении к популярности. Однажды они вместе должны были выступать на митинге.
Председатель объявил:
— Слово имеет Жорес…
Это заявление прервала буря аплодисментов, а Франс успел шепнуть на ухо Жоресу: «Вот она, слава…» Настала очередь Франса, и председатель снова встал:
— А сейчас перед вами выступит известный писатель, гражданин Анатоль Франс!
Жорес тут же шепнул на ухо другу: «А вот это популярность…»
Хотя увлечение Франса социализмом и носило оттенок свойственного ему дилетантизма, Жорес ценил его участив в «Юманите», любил его произведения. А Франс в них, кстати, создал очень меткие, уничтожающие портреты Мильерана и Бриана. Их нетрудно узнать в героях «Острова пингвинов» Лайперсоне и Ларине.
Но в своих речах, письмах, статьях Франс запечатлел и обаятельный образ Жореса, впрочем, со всеми его слабостями. Вот как Франс в присущем ему юмористическом тоне рассказывал о совместном визите друзей к его большой приятельнице, именуемой им Мадам:
«Этот ужасный Жорес простодушен, как младенец. Вчера вечером он обедал у Мадам. За обедом, как и полагается, большая речь о будущем обществе. «Тогда каждый будет на своем месте. Все будет общим. Не будет больше богачей. Не будет и бедняков». Меж тем как он парит над своей Аркадией, я забавляюсь, втыкая булавки в его воздушный шар.
— А произведения искусства, Жорес? Что вы сделаете с ними в вашей идеальной республике?
Внезапно Мадам начинает беспокоиться. Она с тревогой глядит на красивые ковры, украшающие ее столовую, на мебель, серебро, посуду.
— В самом деле, Жорес, — спрашивает она, — когда наступит революция, оставите ли вы мне мои картины, мои статуи, мое серебро?
— Это вопрос организации, — шарлатанит наш Демосфен.
Я обостряю вопрос:
— Да или нет, Жорес? Эти статуи и эти предметы искусства принадлежат нашей сегодняшней хозяйке или всей нации?
