Ошибка это вариант рыбки. Тошнота это тошная нота[59].
Для логичного ума такие размышления выглядят бессмыслицей. Однако Джеймс не мог отрицать определенную важность этого эксперимента. «Ключ к переживанию – бесконечно восхитительное чувство сильнейшего метафизического просветления. Истина лежит открытой глазу в глубине большей, чем глубина самого ослепительного свидетельства»[60]. «Нормальное бодрствующее сознание, рациональное сознание, как мы его называем – не более чем специальный тип сознания, а вокруг него, отделенные тончайшими ширмами, лежат потенциальные формы сознания совершенно иного». «Ни одно описание Вселенной во всей ее полноте, – утверждает он, – не может быть конечным, если оставляет эти иные формы сознания совсем без внимания»[61].
Сидя в своей маленькой комнатке на Литейном, тридцатидвухлетний Успенский согласился с Джеймсом и твердо решил, что точно не оставит эти другие формы сознания без внимания.
Успенский рассказывает, что целью его экспериментов с наркотиками был поиск неких фундаментальных ответов на вопрос о реальности магии. К 1911 году он был знаком с существующей литературой по теософии и оккультизму, и как ученый хотел знать, что из этого реально, а что является плодом воображения. К тому времени, как Успенский приступил к исследованиям, он стал известным и весьма уважаемым членом русской теософской общины, писал в ее журналы и читал ее последователям лекции о своих путешествиях. Для философа Николая Бердяева, который враждебно относился и к теософии, и к антропософии Рудольфа Штейнера, Успенский был «самым независимым и талантливым теософским автором». Однако Успенский по-прежнему искал ответы на центральные вопросы своей жизни. Он попробовал на вкус космическое сознание. В 1908 году на борту парохода, идущего через Мраморное море (море на азиатской стороне Турции), Успенский пережил мимолетное мгновение, когда его сознание поразительным образом слилось с внешним миром. Вот как он это описывает:
[Я] вошел в волны, вместе с ними с ревом побежал на пароход. И в этот момент стал всем. Волны – это был я. Фиолетовые горы вдали – это был я. Ветер – это был я. Тучи, бежавшие с севера, дождь – это был я. Огромный пароход, качавшийся и неуклонно стремившийся вперед, – это был я. Я ощутил это огромное тяжелое железное тело, мое тело, все его движения, колебания, качания и дрожь, огонь, напряжение пара и машину внутри меня, беспощадный неуклонный винт, с каждым ударом гнавший и гнавший меня вперед; ни на секунду не отпуская меня, следивший за каждым моим движением руль. Все это был я. И дежурный на мостике был я. И два матроса… и черный дым, валивший из трубы… все.
Это было мгновение необыкновенной свободы, радости и расширения. Секунда – и очарование исчезло[62].
Однако Успенский знал, что для глубокого понимания космического сознания нужно больше, чем короткое мгновение. Он был знаком с разными методами изменения сознания – йогическое дыхание, например, или пост и разные физические упражнения. Но для человека, жаждущего найти чудесное, все эти методы казались слишком медленными и долгими. Успенский торопился; к тому же он был очень современным мистиком, готовым пробовать новые способы вступления в неизвестное, такие как закись азота и, если можно опираться на внутренние свидетельства, гашиш. Вооруженный этими двумя средствами, в течение по меньшей мере года Успенский систематически пытался вызвать у себя высшие состояния сознания[63].
Перемены произошли быстрее, чем он ожидал. Практически немедленно он столкнулся с проблемой: неизвестное, как оказалось, действительно неизвестно. «Новое состояние сознания давало одновременно столько нового и неожиданного, и эти новые и неожиданные переживания накатывали на меня и пролетали мимо так быстро, что я не мог найти слов, не мог найти речевых форм, не мог найти концепций, которые позволили бы мне вспомнить, что происходило… и тем более передать это кому-то другому»[64].
Описание Успенского – это, пожалуй, одно из самых четких среди существующих описаний абсолютно «иной» формы сознания. Один из первых признаков того, что он приблизился к «запредельному», – странное ощущение двойственности, как будто его сознание разделилось надвое. Затем он оказался в совершенно новом мире. Ничто, как он осознавал, не могло подготовить его к этому перемещению во что-то иное. Он скоро увидел, что ничто из прочитанного об астральном плане, мире духов или высших сферах не помогает ему в этой совершенно иной реальности, центральной характеристикой которой было единство. В этом новом мире не было ничего отдельного. Все было связано. Для того чтобы описать свои первые впечатления от любой его части, Успенский был вынужден описывать все одновременно. Во время одного из опытов с наркотиками, где его сопровождал друг, Успенский начал описывать некоторые свои ощущения. Но само действие говорения вызывало так много ассоциаций и размышлений, что продолжать оказалось невозможно. «Между первым и вторым словами моего предложения мне в голову приходило и уходило такое огромное количество идей, что два слова оказывались разделены настолько сильно, что становилось невозможно найти между ними какую-нибудь связь»[65].
Успенский вскоре увидел, что мир, в который он вошел, полностью пронизан математическими связями. В нем обычные для нас различия между субъективным и объективным, внутренним и внешним выворачивались наизнанку. Внешний мир твердых материальных предметов становился нереальным, а внутренний мир мыслей, чувств и ощущений обретал временами ошеломляющее присутствие. Оставаясь до определенного уровня «под влиянием теософской литературы», Успенский понял, что вошел в арупа, – это санскритское название для бесформенного ментального мира. Здесь присутствовало невидимое, а видимый мир повседневной реальности был не более чем символом «высшего» невидимого мира. Успенскому явился образ гигантского лотоса, лепестки которого постоянно разворачивались, и он осознал, что это иероглиф[66] слова. Свет, движение, цвет, музыка, эмоции, знание, интеллект и чувство непрекращающегося роста текли из центра этой фантастической мандалы, и голос – как в его экспериментах со сновидениями – сказал ему, что это образ индуистского бога Брахмы. Но на грани вступления в абсолют Успенский ощутил опасность. Перед ним тянулась бесконечность. Она пугала и завораживала. Что, если он войдет в нее – и никогда не вернется? «Присутствие» предупреждало его об опасности и советовало отступить.
Опасность бесконечности излучали самые обыденные предметы. И, подобно Джеймсу, Успенский попытался воспроизвести чувство странной реальности, в которой оказался. Он попытался сформулировать ее сущность, связать свои озарения с каким-то вербальным пусковым механизмом. Однажды, сидя на диване с сигаретой, Успенский бросил взгляд на пепельницу. «Это была, – писал он, – обычная медная пепельница». Однако пока он на нее смотрел, она стала необычной. С «чувством удивления и почти страха» он ощутил, что никогда не понимал прежде, что такое пепельница. Его окружила «буря мыслей и образов». Бесконечность фактов и ассоциаций вырвалась из пепельницы, распространяясь перед ним, как огромная сеть взаимосвязей. Перед ним прошло все связанное с курением и табаком. Потом последовала сама пепельница: как она была сделана, откуда взялась медь, история металлургии, как люди ее открыли, какие действия производились над ней, прежде чем она оказалась у него на столе. Поток вопросов о пепельнице вылился на Успенского, и, схватив карандаш, он попытался записать хоть что-то из того, что пронизывало его разум. На следующее утро он прочитал записанное. На листке говорилось: «Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы».
В другой ситуации, когда газ привел его в особенно оживленное состояние, он схватил карандаш и лист бумаги. На следующее утро он непонимающе смотрел на единственное нацарапанное предложение: «Мысли другими категориями». Как и бо́льшая часть опыта, то, что он подразумевал под этими словами, исчезло.
Однако Успенский сумел сохранить кое-что из новых прозрений. Обычно он проводил эксперименты в своей комнате, но несколько раз решался выйти на улицу. Поскольку эффект веселящего газа проходит за несколько секунд, вероятно, что в этих случаях Успенский использовал гашиш. Выйдя за дверь, Успенский обнаружил, что, подобно пепельнице, обыденный мир не такой уж и обыденный. Его охватило странное эмоциональное состояние, в котором было невозможно испытывать безразличие ни к чему. Все поражало его с неожиданной силой и глубиной. В этом новом мире, где ничто не было мертвым, все было одушевленным, он начал воспринимать то, что никогда не воспринимал раньше. Дома, мимо которых он проходил, были живыми, и люди внутри были их мыслями, чувствами и настроениями. Обычная каретная лошадь на Невском проспекте оказалась вовсе не обычной, а атомом великой лошади, как собака была атомом великой собаки, а человек – атомом великого человека. Но еще более поразительные результаты появились, когда Успенский подумал о мертвых.
