Борьба против эвтаназии
Петцль, который не был антисемитом, нацепил, однако, в качестве кандидата в партию значок НСНРП[62], но с величайшей отвагой продолжал помогать мне и моим еврейским пациентам — других я принимать уже не имел права. Он наведывался ко мне в еврейскую больницу, чтобы организовать перевод пациентов с опухолью мозга в хирургическую клинику университета. Более того, с его помощью мы саботировали предписанную национал-социалистическими властями эвтаназию душевнобольных.
Я раздобыл в еврейском доме престарелых пару коек с решеткой. Гестапо следило за неуклонным выполнением предписания, согласно которому размещать душевнобольных в доме престарелых категорически запрещалось. Я обошел это правило и при этом уберег от неприятностей руководство дома престарелых, но сунул в петлю собственную шею: я выписывал медицинские справки, согласно которым шизофрения превращалась в афазию, то есть в «органическое заболевание мозга», а меланхолия — в бред, вызванный лихорадкой, то есть опять-таки это не был «психоз в собственном смысле слова». Стоило поместить пациента в дом престарелых на кровать с решеткой, и появлялась возможность по необходимости лечить шизофрению в открытом отделении кардиазоловым шоком[63] и проходить фазу депрессии без риска самоубийства.
Петцль об этом прослышал, и в его клинике взяли за обыкновение всякий раз, когда поступал пациент-еврей, обращаться в дом престарелых с вопросом: «У нас есть пациент-еврей, примете его?» Крайне осмотрительно, одним лишь словом удавалось намекнуть на истинный диагноз — психоз. Моим диагностическим чудесам Петцль нисколько не препятствовал: каждый, кто решался саботировать эвтаназию, участвовал в общем деле. И так вышло, что приверженцы национал-социализма могли пасть жертвой эвтаназии, но евреев зачастую удавалось спасти — без Петцля нам бы тут никак не обойтись.
Припоминаю, как однажды меня вместе с сотрудницей культурного объединения вызвали в Пуркерсдорф — забрать мужчину и женщину: до того они частным образом содержались опекунами — супружеской парой, — которые больше не могли оставлять их у себя. Обратно мы с дамой из культурного объединения поехали на такси, а перед нами ехали две машины с пациентами. В Хитцинге я вдруг увидел, как одно такси продолжает ехать туда же, куда и мы, то есть по направлению к дому престарелых, а второе свернуло налево.
— Куда это они? — спросил я свою спутницу.
— Ах да, — спохватилась она. — Забыла вам сказать: эта женщина крестилась, а в дом престарелых принимают только иудеев. Ее, к сожалению, придется отправить в «Штайнхоф».
Так разошлись пути! Прямо — в спасительный дом престарелых, налево — в «Штайнхоф» и оттуда в газовую камеру. Кто мог такое предвидеть, когда несчастная (кто знает, по каким причинам) надумала отказаться от веры своих предков? У меня мурашки побежали по спине: я воочию увидел, как любые жизненные решения могут обернуться смертным приговором.
Год пришлось мне дожидаться визы, дававшей право эмигрировать в США. Наконец, незадолго до вступления Соединенных Штатов в войну, я получил письменное предписание явиться в консульство США для получения визы. Тут я спохватился: как же оставить родителей? Я ведь понимал, какая их ждет участь: депортация в концлагерь. Распрощаться с ними и предоставить их такой судьбе? Виза-то предназначалась для меня одного!
В нерешительности я вышел из дому, прошелся немного и сказал себе: «Не в такой ли ситуации нужен человеку знак свыше?» Вернувшись домой, я увидел на столе небольшой осколок мрамора.
— Что это? — спросил я отца.
— Это? А, это я вытащил сегодня из груды обломков на месте сожженной синагоги. Это осколок скрижалей. Если хочешь, я могу тебе сказать, какая именно заповедь начинается с буквы, уцелевшей на этом осколке, — потому что лишь одна из десяти заповедей начинается с этой заглавной буквы.
— А именно?
И он ответил мне: «Чти отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле…»
И я остался «на земле», с родителями, не стал получать визу. Такой знак подал мне маленький осколок мрамора.
Возможно, решение остаться давно уже созрело во мне, и оракул на самом деле вторил, словно эхо, моей совести. Иными словами, это был проективный тест. Можно ведь было увидеть в этом куске мрамора всего лишь карбонат кальция, но ведь и это был бы проективный тест, отражение экзистенциального вакуума такого человека…
В связи с этим хотелось бы рассказать, как я с помощью психотерапевтической техники отсрочил нашу, мою и родителей, депортацию — возможно, на целый год. Однажды утром меня разбудил звонок телефона: гестапо, немецкая тайная полиция. Явиться к такому-то часу в их штаб-квартиру. Я спросил: «Взять с собой запасную смену белья?»
— Разумеется, — ответили мне, и этот ответ означал, что домой я уже не вернусь, меня отправят в концлагерь. Я пришел в гестапо, эсэсовец начал меня допрашивать: он хотел получить информацию о человеке, уличенном в шпионаже и бежавшем за границу. Я сказал, что знаю этого господина только по имени, однако не имел случая общаться с ним. И тут последовал вопрос: «Вы же психотерапевт? Как справиться с боязнью открытого пространства?»
Я объяснил.
— Понимаете, у меня есть друг, у него агорафобия. Что ему посоветовать?
Я ответил:
— Скажите ему, пусть каждый раз, когда почувствует страх, он говорит себе: «Чего я боюсь? Упасть на улице в обморок? Прекрасно, именно этого я себе и пожелаю: я свалюсь, сбегутся люди, хуже того — у меня случится удар, инсульт и в придачу инфаркт и так далее, и так далее».
Короче говоря, я научил эсэсовца применять логотерапевтическую технику парадоксальной интенции. Конечно, я сразу же угадал, что его «друг» — это он сам.
Так или иначе логотерапия (непрямая) подействовала, иначе никак не объяснить, почему и я, и мои старики родители смогли прожить в Вене еще год, прежде чем угодили в концлагерь.
Благодаря тому, что я остался в Вене, мне представился случай познакомиться с моей первой женой, Тилли Гроссер. Она работала медсестрой, ассистенткой профессора Доната, и сразу мне приглянулась, потому что походила на испанскую танцовщицу, как я себе их в ту пору представлял. Но сошлись мы подругой причине: Тилли решила влюбить меня в себя, чтобы отомстить за подругу, с которой у меня что-то наклевывалось, но потом я ее бросил. Я тут же разгадал ее умысел и открыто ей об этом сказал: это произвело на Тилли сильное впечатление.
Однако следует уточнить, что самое примечательное в нашем союзе придется искать не там, где все думают: я женился на Тилли не потому, что она была так очаровательна, и она вышла за меня не потому, что я «такой мозговитый», причем мы оба весьма гордились тем, что причина нашего союза оказалась не столь банальной.
Разумеется, ее внешность меня привлекала, но еще больше — ее существо, ее… как это назвать? Естественный ум, сердечный такт? Приведу для пояснения пример: ее мать в один непрекрасный день лишилась брони, которую она имела постольку, поскольку ее дочь работала в клинике. Было объявлено, что родственники льготников больше не имеют права на отсрочку депортации. Незадолго до полуночи в дверь позвонили. Мы с Тилли как раз находились в гостях у ее матери. Никто не решался открыть дверь, все были уверены: принесли повестку о депортации. Наконец кто-то отворил — и кого мы увидели? Курьера из религиозной общины, который принес матери Тилли предписание с утра приступить к новой работе — помогать при вывозе мебели из квартир депортированных евреев. И вместе с этим предписанием курьер вручил моей теще удостоверение, автоматически спасавшее ее от депортации.
Курьер ушел, мы остались втроем, смотрели друг на друга — нет, мы сияли, — и первой нашла что сказать Тилли: «Ну, разве Бог не в каждом?» Прекраснейшее богословие, самая краткая сумма теологии, Фома Аквинский позавидовал бы!
Что же побудило меня жениться на Тилли? Однажды она готовила обед у меня дома, то есть в квартире моих родителей на Чернингассе, и тут зазвонил телефон. Меня срочно затребовали в больницу Ротшильда: к одному из терапевтов поступил пациент, наглотавшийся снотворного, — не хочу ли я опробовать на нем свои хирургические приемы? Я даже не стал варить кофе, сунул пару кофейных зерен в рот и разжевал их на пути к стоянке такси.
Через два часа я вернулся, семейный обед был сорван. Я-то думал, все поели без меня (и родители действительно так и поступили), но Тилли дождалась и приветствовала меня отнюдь не ворчней: «Наконец-то явился, я тебя заждалась, проголодалась», но вопросом: «Как прошла операция, как себя чувствует пациент?» В этот момент я и решил взять эту девушку в жены, не потому, что она значила что-то для меня, но потому, что она была собой.
