Первые человеческие слова.
Едва взобравшись на койки, мы тотчас же погрузились в тяжелый сон.
На следующее утро «старики» отнеслись к нам без враждебности. Мы сходили умыться. Нам дали новую одежду. Принесли черный кофе.
Около десяти мы освободили блок для уборки. На улице нас пригрело солнце. Настроение заметно улучшилось. Ночной сон явно пошел нам на пользу. Друзья встречались, обменивались впечатлениями. Говорили обо всем, но только не о тех, кто исчез. Все сходились на том, что война близится к концу.
Около полудня нам принесли суп — по миске густой похлебки каждому. Несмотря на мучительный голод, к супу я не притронулся. Я всё еще оставался прежним избалованным ребенком. Отец тут же съел мою порцию.
После обеда мы немного отдохнули в тени блока. Казалось, что эсэсовский офицер, говоривший с нами в том грязном бараке, солгал. Освенцим всё же был похож на санаторий.
Потом нас построили. Трое заключенных принесли стол и медицинские инструменты. Каждый из нас должен был подойти к столу с закатанным левым рукавом. Трое «стариков» с помощью иголок накалывали нам номера на левой руке. Я стал А-7713. С тех пор у меня уже не было другого имени.
В сумерках была перекличка. Возвращались рабочие бригады. У ворот оркестр играл военные марши. Десятки тысяч заключенных шли рядами, в то время как офицеры СС их пересчитывали.
После переклички заключенные из всех блоков разошлись в поисках друзей, родственников, соседей, прибывших с последним транспортом.
Проходили дни. Утром — черный кофе, в полдень — суп. (На третий день я готов был съесть с аппетитом любую похлебку.) В шесть часов — перекличка. Мы с нетерпением ждали удара колокола, означавшего ее конец. Однажды во время переклички я услышал, что кто-то идет между рядами и спрашивает:
— Кто здесь Визель из Сигета?
Разыскивал нас маленький человечек в очках, с морщинистым старческим лицом. Отец сказал:
— Это я Визель из Сигета.
Человечек долго, сощурившись, оглядывал его.
— Вы меня не узнаете?.. Не узнаете… Я ваш родственник, Штейн. Уже забыли? Штейн! Из Антверпена. Муж Рейзел. Ваша жена — ее тетя… Она нам часто писала… и какие письма!..
Отец его не узнал. Должно быть, он и раньше едва его знал, так как всегда был занят делами общины и гораздо меньше знал о делах домашних. Постоянно погруженный в размышления, отец витал мыслями где-то далеко. (Как-то к нам в Сигет приезжала одна родственница. Она гостила у нас и ела с нами за одним столом уже больше двух недель, когда отец вдруг впервые ее заметил.) Нет, он не мог вспомнить Штейна. А я его прекрасно узнал. Я знал его жену Рейзел еще до того, как она уехала в Бельгию.
Он сказал:
— Меня депортировали в 1942-м. Я услышал, что пришел транспорт из ваших мест, и пошел вас искать. Я подумал, что вы, может, что-нибудь знаете о Рейзел и о моих мальчиках, которые остались в Антверпене…
Я ничего о них не знал. С 1940 года мама не получила от них ни одного письма.
Но я солгал:
— Да, мама получала вести от ваших. У Рейзел всё в порядке, у детей тоже.
Он заплакал от радости. Он хотел побыть с нами еще, чтобы узнать подробности, насладиться добрыми вестями, но подошел эсэсовец, и он был вынужден уйти, крича на ходу, что придет завтра.
Удар колокола известил нас, что можно расходиться. Мы пошли получать ужин — хлеб и маргарин. Я был страшно голоден и уничтожил свою порцию прямо на месте. Отец сказал:
— Не надо есть всё сразу. Подумай о завтрашнем дне…
Но, увидев, что его совет запоздал и что от моей порции уже ничего не осталось, он даже не притронулся к своей.
— А я не проголодался, — сказал он.
Мы прожили в Освенциме три недели. Работы у нас не было. Мы много спали — после обеда и ночью.
Мы желали только одного: никуда не двигаться, оставаться здесь и как можно дольше. Это оказалось нетрудно: достаточно было никуда не записываться в качестве квалифицированного рабочего. А чернорабочих оставляли на самый конец.
В начале третьей недели старосту нашего блока сняли, сочтя его чересчур гуманным. Новый староста был свирепый, а его помощники — настоящие звери. Счастливые дни миновали. Мы стали подумывать, не лучше ли будет попасть в список на ближайшее перемещение.
Штейн, наш родственник из Антверпена, продолжал нас навещать и время от времени приносил полпайки хлеба:
— На, это тебе, Элиэзер.
Всякий раз, когда он приходил, по щекам его катились слезы, застывая и твердея. Он часто говорил отцу:
— Следи за сыном. Он очень слабый, истощенный. Следите за собой, чтобы спастись от селекции. Ешьте. Что угодно и когда угодно. Поглощайте всё, что возможно. Слабый здесь долго не протянет.
А сам он был такой худой, такой изможденный и слабый…
— Единственное, что еще привязывает меня к жизни, — часто повторял он, — это мысль о том, что Рейзел и мальчики живы. Если бы не это, я бы уже не выдержал.
Однажды он пришел к нам с сияющим лицом:
— Только что прибыл транспорт из Антверпена. Я завтра к ним пойду. У них наверняка будут новости…
Он ушел.
Нам не суждено было снова его увидеть. Он узнал новости. Настоящие.
Вечерами, улегшись на койки, мы пытались петь какие-нибудь хасидские мелодии, и Акива Друмер надрывал нам души своим низким и глубоким голосом.
Некоторые говорили о Боге, о Его таинственных путях, о грехах еврейского народа и о будущем Избавлении. А я перестал молиться. Как я понимал Иова! Я не отрицал Его существования, но сомневался в Его абсолютной справедливости.
Акива Друмер говорил:
— Бог нас испытывает. Он хочет проверить, способны ли мы обуздать свои дурные инстинкты, убить в себе Сатану. Мы не вправе отчаиваться. И если Он нас безжалостно наказывает, то это знак того, что Он любит нас еще больше.
А Герш Генуд, сведущий в каббале, рассуждал о конце мира и приходе Мессии.
Лишь иногда посреди этих бесед меня тревожила мысль: «Где сейчас мама?.. а Циппора?..».
— Мама еще молодая, — сказал как-то отец. — Она, должно быть, в трудовом лагере. Да и Циппора ведь уже большая девочка, верно? И она тоже, наверное, в лагере…
Как нам хотелось в это верить! И мы оба притворялись: а вдруг другой верит?
Всех квалифицированных рабочих уже разослали в другие лагеря. Нас, чернорабочих, оставалось всего человек сто.
— Сегодня ваша очередь, — объявил писарь блока. — Вы пойдете под конвоем.
В десять часов нам выдали ежедневную пайку хлеба. Нас окружил десяток эсэсовцев. На воротах надпись: «Труд — это свобода!». Нас пересчитали. И вот мы среди полей, идем по залитой солнцем дороге. В небе несколько легких облачков. Шли медленно. Охрана не спешила. И мы были этому рады. Когда мы проходили через деревню, многочисленные немцы оглядывали нас без удивления. Наверное, они видели уже немало подобных колонн…
