— Боюсь, я все еще витаю в облаках, мадам Сара.
Она снова улыбнулась, но не театрально — однако же, вдруг осенило его, в арсенале любой актрисы имеется естественная улыбка.
— Я не утверждаю, что война предпочтительнее мира. Этого я не утверждаю. Но риск предпочтительнее надежности.
Тут он, как ему показалось, стал кое-что понимать — и насторожился:
— Я охотно иду на риск, так же, как и вы. Этого у меня не отнимешь. Я всегда буду там, где риск и приключения. Я всегда готов ввязаться в бой. Если меня призовет моя страна, я непременно откликнусь.
— Рада это слышать.
— Но…
— Но?
— Мадам Сара, будущее принадлежит летательным аппаратам тяжелее воздуха. Что бы ни говорили мы, «баллунатики».
— Кажется, мы это уже обсудили и пришли к единому мнению?
— Да. Но я имел в виду другое.
Фред замолчал. Она выжидала. Он знал: она поняла, к чему он клонит. И сделал второй заход.
— Мы с вами — люди богемы. Путешественники, вольные птицы. Мы движемся против течения. Нами не так-то легко помыкать.
Он умолк. Она выжидала.
— Ради бога, мадам Сара. Вы же знаете, что я хочу сказать. Мне невмоготу более жонглировать иносказаниями. Я не первый мужчина, который полюбил вас с первого взгляда, и, боюсь, не последний. Но я люблю вас так сильно, как никогда еще не любил. Мы родственные души, в этом нет сомнений.
Он посмотрел на нее в упор. Она выдержала его взгляд с полной, как ему показалось, невозмутимостью. Но что за этим скрывалось: согласие или равнодушие? Фред продолжил:
— Мы с вами взрослые люди. Я знаю, что почем. Я не паркетный солдат. Вы не инженю. Выходите за меня замуж. Я складываю к вашим ногам свое оружие вместе со своим сердцем. Говорю это со всей откровенностью, на какую только способен.
Он ждал хоть какого-нибудь отклика. Ему показалось, что у нее блеснули глаза. Ее ладонь легла ему на локоть.
— Mon cher капитан Фред, — начала она таким тоном, что он из гвардейского офицера тут же превратился в мальчишку. — Я никогда не считала вас паркетным солдатом. Принимая вас всерьез, я воздаю вам должное. И я весьма польщена.
— Но?..
— Но. Это слово жизнь навязывает нам чаще, чем хотелось бы, чаще, чем можно себе представить. Но… воздаю вам должное, отвечая откровенностью на откровенность. Но… я не создана для счастья.
— Но после минувших недель и месяцев вы не можете сказать…
— Ну почему же, могу. И говорю. Я создана для ощущений, для удовольствий, для сиюминутности. Меня постоянно тянет к новым ощущениям, к новым чувствам. Такой я останусь до конца своих дней… Мое сердце жаждет больше того, что способен дать один — какой бы то ни было — человек.
Он отвел глаза. Ему как мужчине было невмоготу это слышать.
— Вы должны уяснить одну вещь, — продолжала она. — Я никогда не выйду замуж. Это я могу вам обещать. Я навеки останусь, как вы изволили выразиться, баллунатиком. Я никогда и ни с кем не буду летать на аппарате тяжелее воздуха. Что я могу с собой поделать? Не сердитесь. Считайте меня несовершенной личностью.
Собравшись с духом, он сделал последнюю попытку.
— Мадам Сара, все мы неполны. Я так же неполон, как и вы. Именно поэтому мы ищем свою вторую половинку. Чтобы достичь совершенства. Я ведь тоже никогда не помышлял о законном браке. Не потому, что это условность. А потому, что прежде мне недоставало мужества. Брак, если хотите знать мое мнение, опаснее своры дикарей с копьями. Ничего не бойтесь, мадам Сара. Не поддавайтесь страху. Так говаривал мой первый командир.
— Страх тут ни при чем, капитан Фред, — мягко сказала она. — Просто я слишком хорошо себя знаю. Не сердитесь на меня.
— Я не сержусь. Против вашего нрава гнев бессилен. Если у меня на лице написан гнев, это гнев на вселенную, которая вас создала, которая создала нас обоих, а потому… а потому именно так…
— Капитан Фред, время уже позднее, мы оба устали. Приходите завтра ко мне в гримерную — возможно, вы кое-что поймете.
(В скобках — другая история любви. В том же 1883 году, когда Эдмон де Гонкур посетил Сенарский лес, чтобы проведать Надара и его парализованную жену, писатель ужинает с Сарой Бернар перед читкой своей пьесы «Актриса Фостен». Гонкур заезжает за ней домой, но она задерживается на репетиции. Тогда его проводят в студию, где актриса обычно принимает гостей. Холодным взглядом эстета он оценивает беспорядочное убранство помещения. Его шокирует невообразимая мешанина средневековых комодов, шкафчиков-маркетри, чилийских идолов, туземных музыкальных инструментов и «мещанских раскрашенных поделок». Единственной приметой сугубо личного вкуса хозяйки служат шкуры белых медведей, громоздящиеся в том уголке, где Бернар (которая часто облачается в белое, и тот вечер не станет исключением) любит красоваться перед поклонниками. Гонкур замечает, что посреди этого артистического хаоса разыгрывается маленькая драма высокого эмоционального накала. В центре студии стоит клетка, в ней — крошечная мартышка и попугай с огромным клювом. Мартышка стремительно раскачивается на трапеции, без устали третируя попугая: она выдергивает у него перья и тем обрекает беднягу на муки. И хотя своим клювом попугай мог бы без труда перекусить мартышку пополам, он бездействует и лишь издает горестные душераздирающие крики. Гонкур проникается жалостью к страдальцу и отпускает комментарии по поводу ужасного существования, которое тот вынужден влачить. Ему объясняют, что как-то раз птицу и зверушку разлучили, но попугай чуть не умер от горя. Он оправился лишь после того, как вернулся в клетку к своей мучительнице.)
Бёрнаби заранее прислал цветы. Посмотрел на мадам Сару в роли Адриенны Лекуврер, актрисы минувшего столетия, которую отравила соперница. Прошел в гримерную. Сара была обворожительна. Ее окружали все те же лица. Велись все те же разговоры, высказывались все те же мнения. Он занял место рядом с мадам Герар и стал деликатно расспрашивать компаньонку о том о сем, пытаясь нащупать новую тактику, секретную точку опоры… Вдруг среди присутствовавших зашелестел шепоток, и он поднял глаза. Сара стояла под руку с маленьким, тщедушным французом обезьяньей наружности, опиравшимся на дурацкую тросточку.
— Доброй ночи, господа.
Понимающие шепотки не выразили даже тени удивления, совсем как в тот первый вечер, проведенный с нею. Она посмотрела в его сторону, кивнула и преспокойно отвела взгляд. Мадам Герар поднялась и распрощалась. Он смотрел, как удаляется мадам Сара. Это и был ее ответ. Вода замерзала, а на нем даже не было пробкового пояса.
Нет, его не охватила злость. А щеголи, отиравшиеся в гримерке, по крайней мере, были достаточно хорошо воспитаны: они не стали акцентировать случившееся и намекать, что нечто подобное — да что там, абсолютно то же самое — некогда произошло с каждым из них. Ему предложили еще шампанского и вежливо осведомились, как он расценивает отель «Принц Уэльский». Все они сохраняли собственное достоинство и уважали чужое. По крайней мере, он ни в чем не мог их обвинить.
