— Не я! Пока самым нелепым образом гибнут другие. Шесть добровольцев в ту ночь сгинули. И все понимают почему…
Сергей Авксентьевич услышал самый конец нашего разговора, он кинулся, оттолкнул меня и, торжественно прижимая руки к груди (как трогательно — не правда ли?), пообещал майору «вправить мне мозги. На этот раз— с таким треском, что!..».
— А ну-ка, уйдите отсюда! — кричал он. — Мне надо поговорить с товарищем майором. По делу! — И совсем неожиданно с налетом истеричности завопил: — Ма-а-арш отсюда! Ша-агом… Во-о-он отсюда!..
«Даже скомандовать толком не умеет — визжит», — подумал я.
А ведь он изо всех сил спасал меня, дурака. Как умел…
Начштаба вскоре догнал меня, тем более что я бродил в орешнике поблизости — старался в таком расхристанном виде не попадаться на глаза своим сотоварищам.
— Вы когда-нибудь научитесь держать язык за зубами?.. — спросил он, пытаясь отдышаться. Видимо, ему разговор с майором дался нелегко, да и пробежка тоже. — Со СМЕРШем не шутят, а майоров и старковых не учат!.. У них свои учителя, у нас свои!.. — Он не дал мне говорить совсем. — Тихо… тихо… тихо… Лучше почитай мне что-нибудь. Вот те стихи почитай… Помнишь, которые… Или что хочешь… Не заносись и не дури. Почитай… Начштаба просит тебя, мальчишка!
Он был человек по натуре совсем не военный, хотя выправкой, щеголеватостью и волокитством вполне мог сойти за стареющего гусара. Еще на формировке такой крутой роман с главной поварихой закрутил, что все рты поразевали, и дым коромыслом застилал уральские окрестности…
Ну, стихи — так стихи… Если сам начштаба!..
Каждый раз после разговора с майором опускались руки.
«Ведь я не лучше и не хуже других… — твердил я себе. — Мы не знаем, как с ним бороться… Как его победить?.. Мы не можем предать его позору, не можем расправиться с ним, потому что он наш со всей своей требухой. Он сидит в каждом из нас… И появился не вдруг, не сразу, не на фронте, и его не заслал к нам враг. И все-таки мы не можем считать себя людьми, пока он есть. Да еще командует нами. Мы не умеем избавиться от него. Он тяжелая тень нашей жизни. А мы не умеем сражаться со своей тенью»…
На высотке, возле небольшого обрыва, стоял капитан Идельчик — нога уперлась в небольшой валун, голова чуть закинута назад и фуражка, против обыкновения, сдвинута на затылок. Эта поза монументальной лихости никак не вязалась с фигурой приземистой и сутуловатой. Мокрые полы плащ-накидки бились на ветру и хлопали о голенища сапог. Но тут капитана медицинской службы следовало извинить: перед глазами разворачивался бой его танковой бригады за переправу на канале Тельтов. А этот канал — последний ключ (как говорят выдающиеся полководцы) к южной окраине столицы тысячелетнего рейха, самого города Берлина!.. Воздух, земля, огненные трассы и сплошная стена густых дымных разрывов — все дышало и било в нос запахами победы. Если бы еще немного прибавить пафоса — можно было начать блевать от восторга!.. Подумать только — он был очевидцем, может быть, того самого-самого исторического момента, о котором потом будут писать, вспоминать, гордиться и бессовестно врать десятки, а может быть, и сотни лет!
Санитарная машина (не та старая колымага, а «додж» — (мэйд ин USA с металлическим фургоном) и весь персонал укрылись за вытянутой постройкой красно-кирпичного коровника, потому что противник осатанело сопротивлялся, словно решил обязательно помереть на этом Тельтовом канале. Доктор выдвинулся так далеко вперед и так опасно, чтобы быть как можно ближе к танковым экипажам, автоматчикам десанта и группе своего комбрига. Если впереди что-нибудь стрясется, то сразу: вот они мы!.. Ведь с кем-то ежеминутно что-то случается. И тут случится. По-другому не бывает… И его сразу вызовут. И будут кричать:
— Доктора! Капитана Идельчика сюда!..
Мина угодила в кучу не то перегноя, не то навоза, неподалеку от того места, где стоял врач. Осколок с перепелиным фырком пропорол все, что было на нем надето… и живот… Адский холод пронзил его от макушки до пят. А в следующее мгновение было слово: «Боже! Спаси!». Он захватил обеими руками живот и только тут догадался, что рана очень большая. Даже трудно было понять, какая она — ошметки обмундирования, белье, ремень перемешались с внутренностями.
— Санита-а-ары! — он успел крикнуть. — Скорее…
Его услышали и тут же кинулись…
Он проговорил:
— Тре-бу-ха, — и никак не мог растопыренными ладонями удержать вываливающийся кишечник…
К краю обрыва бежали двое с носилками. За ними на коротких крепких ногах мчался только-только подъехавший начальник боепитания Перфильев. Доктора осторожно укладывали на носилки.
— Саша, Саша… Как же это тебя, Са-Ша?! — причитал начбой, не зная, с какой стороны к нему подступиться. — Вот, гранаты им везу… И снаряды… А? Саша?.. Вот гранаты — шесть ящиков… А взрывателей нет — смехота!.. Скажи, где я им возьму взрыватели?.. Если их нету?! Упер кто-то.
— Стоп, — сказал Идельчик и сквозь пронзительную боль умудрился произнести:
— Сколько раз повторять: раненного в живот переносят с согнутыми в коленях ногами.
Виноватые санитары (а они всегда пожилые и новые— их всегда учить заново) согнули ему ноги в коленях, перехватили окровавленным офицерским ремнем, закрепили, подняли носилки и затрусили к каменной постройке.
Он еще раз остановил их.
— Перфиша, дорогой, — простонал доктор, — скажи им… До медсанбата сколько?..
— Шестьдесят два — шестьдесят три, — с готовностью выкрикнул как глухому Перфильев.
Идельчик протяжно выдохнул со свистом:
— Пеериитониит…
— Ты, Саша, не боись. Не боись, Саша! Здесь дороги— сплошной автобан! Поднажать, и за час можно…
— Нет, — распорядился Идельчик. — В передовой… Быстрее… Куда-нибудь.
Его доставили в передовой медпункт довольно быстро.
Оперировал Идельчика не кто-нибудь, а сам Реваз Тардиани — больше ни одного свободного хирурга поблизости не оказалось.
— Судьба, — произнес Идельчик и потерял сознание.
Он умер через сутки после операции — когда изнемогла в горячке душа его. Умер в палатке подоспевшего медсанбата. Врачи заявили, что спасти его все равно бы не удалось никому!.. И Реваз тут ни при чем… Самуил Идельчик правильно поставил свой последний диагноз.
У войны нет сюжета, у ее завихрений нет логических и тем более патетических концовок. Похоронные документы на Идельчика той же ночью заполняла врач-терапевт Верочка Неустроева. Каково же было ее удивление, когда, переписывая адрес, имя и отчество погибшего с бумажной ленточки, вынутой из черной пластмассовой завинчивающейся капсулы, она по буквам выводила — Самуил X а и м о в и ч. Ведь убили-то Сашу?.. Она это знала… Она даже знала, что у него на груди есть большая родинка. Он тоже кое-что знал про нее, но никогда никому ничего не говорил…