Сейчас, в новом посмертном сборнике, где некоторые ее стихи прочитаны мною впервые, я увидел: Друнина растерялась, когда начала вдруг ощущать, что друзья и враги странно смешиваются — порой невозможно разобрать, кто есть кто.
«Там было легче!» Как ни странно,
Я понимаю тех ребят,
Кто, возвратившись из Афгана,
«Там было легче», — говорят.
«Там было легче, — одноглазый
Спокойно повторял земляк, —
Поскольку ясно было сразу:
Вот это — друг. А это — враг».
Если бы она смогла тогда разобраться! Если бы все мы вовремя смогли…
«Не могу, не хочу смотреть!»
Смятение и внутренняя растерянность — вот что почувствовал я в ней очень скоро, при первых же встречах наших в те хитро запутанные «перестроечные» дни. Хотя внешне она старалась этого не выдавать. Какой запомнилась? Порывистой, всегда спешащей, энергичной и казавшейся очень практичной — «деловой». Это я после понял, что только казавшейся… Сама приезжала на машине. В редакционный кабинет не входила, а вбегала, разметав шарф и распахнув кожаное пальто, которое тут же летело в кресло. И — скорее за стол: читать гранку или черновую газетную полосу.
Лишь когда все срочное бывало сделано, она, кое-как перекусив в буфете, позволяла себе просто поговорить. Это были разговоры о всяком и разном, но, естественно, прежде всего о нашей круто изменившейся жизни. Многое в этой жизни крайне ее волновало!
Помню, меня даже несколько удивило поначалу, сколь легко она, известный поэт, приняла мое предложение писать публицистику для газеты. После, когда мы уже не раз поговорили, причем, по-моему, достаточно откровенно, я больше не удивлялся. Мне стало совершенно ясно: человек этот настолько остро переживает все перипетии происходящего, так близко к сердцу их принимает и до того нетерпеливо хочет поделиться своими нелегкими раздумьями с многочисленными читателями, что прямое публицистическое слово оказывалось здесь наиболее подходящим.
Главной темой из вороха тем, перемежавшихся у нас тогда в беседах, было соотношение нашего прошлого и настоящего. Понятно: она — поэт-фронтовик, а фронтовые годы подвергались все большему пересмотру.
— Вот купила газетку. «Начало» называется. Статья: «Кто победил под Москвой». А в журнале «Столица» еще более прямо: «Разгром советских войск под Москвой». Что вы думаете по этому поводу?
Она любила раньше, чем высказаться самой, озадачить вопросом. Но и своих мыслей и чувств сдержать не могла. А они, эти мысли и чувства, чаще всего, пожалуй, были связаны с судьбами ее сверстников — людей фронтового поколения. Ничто, кажется, не повергало ее в такое смятенное состояние, близкое к шоковому, как утверждение, что воевали мы зря. Известная, ставшая расхожей именно тогда байка о том, что, «если бы не победили, давно пили бы прекрасное баварское пиво и не знали никаких забот», раздражала ее до предела.
— Как можно такое говорить! — возмущалась она. — А не скорее бы изо всех нас мыла наделали?
Некоторое время спустя после ее смерти я познакомился с двумя ее одноклассниками, товарищами со школьных лет, двумя Борисами — Кравцовым и Афанасьевым. И оба подтвердили, насколько «зациклена» она была на этой теме.
Борис Васильевич Кравцов, кончивший войну начальником разведки дивизиона и ставший затем юристом, — Герой Советского Союза.
ИЗ РАССКАЗА БОРИСА КРАВЦОВА: «Вы знаете, у нас был создан московский клуб Героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы трех степеней. И вот — случай, который буквально потряс Юлю, когда она о нем узнала. На одного из членов нашего клуба, который только что выписался из госпиталя и, опираясь на палочку, возвращался домой, напала группа подростков. Избили, сорвали геройскую звезду. Да еще кричали всякие оскорбительные фразы. Это ведь стало таким распространенным — оскорбления в адрес армии, и особенно ветеранов! Когда я Юле про этот случай рассказывал, верите ли, у нее слезы на глазах появились. А это редкость для нее — слезы при людях.
В беседе той нашей я упомянул: многие мои товарищи говорят — лучше бы мы погибли тогда, чем дожить до такого. Юля слушала, слушала, а потом сказала: «Знаешь, я их очень понимаю».
Да, вовсе не преувеличенным было мое ощущение, что раскаленным гвоздем пронизывают ее неотступно страшная боль и горькая обида за свое поколение — поруганное, оплеванное, оскорбленное. Конечно же, это ворвалось и в стихи, обращаясь такими обжигающими душу строчками, как в поразившем меня тогда «Нет Поклонной горы»:
…В котлован,
Где бульдозеры спят,
Собираются мертвые однополчане —
Миллионы убитых солдат.
Миллионы на марше,
За ротою рота,
Голоса в шуме ветра слышны:
«Почему, отчего
Так безжалостен кто-то
К ветеранам великой войны?
Дайте, люди,
Погибшим за Родину слово,
Чутко вслушайтесь
В гневную речь.
Почему, отчего
Убивают нас снова —
Беспощаден бездарности меч…»
Сейчас, перечитывая это, я вижу не вполне точные слова. То был, разумеется, меч не чьей-то «бездарности», а расчетливой и рассчитанной операции по уничтожению достоинства народа, его истории, его армии, его славы. По уничтожению великого социалистического Отечества!
Но… Как сказал другой поэт, большое видится на расстоянье. Не только большое в добре — и во зле тоже. Можно ли обвинять сегодня поэта Друнину, что она тогда чего-то не различила, недопоняла или даже неверно поняла?
Одолевая подступавшее отчаяние, по-прежнему искала душевную опору в том, в чем была она для нее всегда и что теперь жестоко выбивали из-под ног. Снова и снова чувствую это, читая ее сборник, выпущенный дочерью Юлии Владимировны.
Вот она громко провозглашает, как бы бросая вызов всем, кто хулит людей в военной форме:
Я люблю тебя, Армия,
Юность моя!
Мы — солдаты запаса,
Твои сыновья.
Вот опять возвращается туда, где было труднее и страшнее всего, испытывая вроде бы странную, а на самом деле совершенно понятную ностальгию:
Ржавые болота,
Усталая пехота
Да окоп у смерти на краю…
Снова сердце рвется
К вам, родные хлопцы,
В молодость армейскую мою.
А вот говорит о Родине, на которую за последнее время вылито столько грязи и яда, но у нее, дочери родной страны, чувство к ней — самое трепетное и нежное:
Только вдумайся, вслушайся
В имя «Россия»!
В нем и росы, и синь,
И сиянье, и сила.
Я бы только одно у судьбы попросила —
Чтобы снова враги не пошли на Россию.
И все же полностью удержаться на тверди привычных опор, которые до сих пор были неколебимо надежными, ей не удалось. Подумать только, даже ей (пусть ненадолго, пусть неглубоко, однако…) сумели-таки тогда внушить, что жизнь прожита «не так». Что чуть ли не все наше семидесятилетнее советское прошлое — ошибка. Что необходимо это прошлое — перечеркнуть.
