А поток все густеет… А народ все прибывает… И улица Архипова уже, кажется, не может вместить всех желающих… И зажигается первая звезда…
Это — удивительный день в году.
Это — день единственный.
Это — праздник «Симхат-Тора»…
Откуда мы такие жизнерадостные, евреи? Ну, откуда?!
Вот отплясывают на улице Архипова, прямо на мостовой, молодежь со стариками, поют песни, целуются, пьют вино, поздравляют друг друга с праздником — с чего бы это? с какой такой радости?..
Не с достижений же советской власти. Не с бодрых песен советских композиторов: «С каждым днем все радостнее жить…» Не с утверждений отмененных вождей: «Жить стало лучше, жить стало веселей…»
Так откуда это у нас? Неужто не переводилось подобное в нашей истории, в наших традициях, когда народ пел и плясал, несмотря на гонения, убийства, издевательства с притеснениями? Неужто такое не переводилось?…
Каждый год, осенью, приходит этот день, удивительный день, неповторимый день, когда собираются евреи Москвы на улице Абрама Архипова. И если раньше приходили сюда считанные сотни, и вели себя скромно, и пели потихоньку, и расходились быстро, то теперь собираются тут тысячи и тысячи, и поют, и танцуют, и хохочут до ночи. И опять, как прежде, вся улица Архипова нашпигована агентами и переодетой милицией, но теперь это почему-то не страшно, теперь тут не только молодежь, которой терять нечего, но и старики, но и средний возраст: подходят семьями, с бабушками-внуками, встречают знакомых, друзей, родственников, сталкиваются с сослуживцами, а то и с начальством своим — вот уж совсем конфуз!
Этот праздник — «Симхат-Тора» — отдушина.
Это праздник, когда просыпаются от спячки. Вспоминают, кто они, почему они, зачем они…
Сколько было нас таких, что только в этот день шли к синагоге, только на этот праздник?
Сколько еще осталось таких, что в этот день — именно в этот — наиболее остро чувствуют свой страх, обделенность, боязнь прийти на улицу Архипова и присоединиться к другим. И хотя нет их на нашем празднике, но он и для них, потому что тоже заставил задуматься… А там, глядишь, на другой год кто-то из них тоже прийдет к синагоге, сначала стесненно, с оглядкой, а потом и спокойно уже, привычно и гордо…
А внутрь синагоги не пробиться, не протолкнуться даже к ее ступеням.
А в зале — приглядись! — много молодых лиц: помолодела синагога, пустила новые ростки.
Мы-то думали: он уже погиб, этот гигантский ствол с корнями в неизведанную глубину. Мы-то думали: спилить его — и на дрова, в печку, на растопку… Но пришло время, и побежали по стволу свежие соки, и опушилось молодой листвой дерево-великан.
Что-то стронулось, граждане евреи, что-то, видно, стронулось с места…
А праздник шумит, праздник разворачивается и набирает силу!
Гуляет улица Архипова под бдительным оком милиции и агентов.
Поет улица Архипова в двух шагах от главных государственных учреждений.
Танцует улица Архипова в самом центре столицы, позабыв про страх прошлых поколений.
Хохочет улица Архипова молодыми голосами, нашей надеждой и нашим будущим.
Чего нам бояться?
Это наш день.
Это наша радость.
Это наш праздник — «Симхат-Тора»!..
Страница третья
Поздравьте меня еще раз!
«Уже в 46 году я окончательно понял, что уеду в Израиль. Тогда еще не было Израиля, была Палестина, и я слушал радио почти каждый день. Я слушал Би-би-си на английском языке: развитие событий…»
«Наши евреи вечно обсуждали два вопроса: будет ли война и будет ли девальвация. И исходя из этого всякий раз решали, что надо отсюда уносить ноги…»
«В 71 году Черновицы уже ехали вовсю, Я был в Черновицах и не проявил к этому никакого интереса. Я даже не знал, что означает слово ОВИР…»
«В шестидневную войну меня волновало одно: утвердят кандидатскую диссертацию или не утвердят…»
«И потом, вдруг, напала на меня тоска. И стало мне тошно при всем моем благополучии. Разговоры, пьянки, работа…»
«Я хочу уехать из этой страны. Я не хочу больше слышать антисемитские упреки: «Вы рисуете еврееобразных людей и животных…»
«Я решаю теперь: или уехать, или перейти в областную партийную газету…»
«У меня было ощущение, что если я этого не сделаю, то мой отец как бы и не жил…»
Все началось с того, что я стал собирать документы.
И сразу ощутил неловкость.
Неловкость, стеснение, унижающее чувство стыда…
Бейте меня, клеймите меня, закидайте камнями за это, но мне неловко было пойти за справкой, за копией, за квитанцией.
Потому что везде — в конторе, в сберкассе, у нотариуса — надо было сообщать истинную причину, говорить громко и ясно: «для выезда на постоянное жительство в государство Израиль».
Я честно сообщал причину, — куда денешься? — и мне было неловко от удивленных, иронических, насмешливых, злобных и равнодушных взглядов.
Поверьте на слово: мне было стыдно за самого себя.
Еще поверьте: я боролся с собой.
Но неловкость не проходила, стеснение перехва…[1]
Я спрашивал потом: многие прошли через это. Многим было неловко, стыдно и боязно. Очевидно, в нас во всех сидит вбитое веками подлое желание спрятать от окружающих свое национальное отличие, раствориться, исчезнуть, подладиться под общий фон.
Легко сказать гордо, во весь голос: «Я — русский!» Трудно, не всякому доступно: «Я — еврей!»
Как долго в нас вбивалась эта боязнь!
Как глубоко сидит: в крови, в генах, в подкорке!
И как быстро мы от нее избавляемся, как прекрасно освобождение: без оглядки, без шепота и опаски — назвать свою национальность.
И еще раз, еще и еще…
Свою национальность!
«На собрании присутствовало 150 человек. Никто из сидящих в зале даже не пытался остановить эту ревущую толпу:
— В фашистское государство захотел?!
— Еврейской культуры захотел?!
— Провокатор!
— Плюет нам в лицо!
— Продал наше дело!
— Поставить его к стенке!
— Отправить в Тундру!
— Убить вместе с заморышами!
— Мало вас в войну постреляли!
— Давить их всех!
— Давили и будем давить!..»
«Народная артистка СССР Колпакова говорила о «преступлении и измене в театре»; народная артистка Нинель Кургапкина отказалась танцевать с «изменником»; народный артист Викулов говорил о «преступлении в храме любви и творчества»; педагог Каплан: «Мы его породили, мы же его должны и убить…»
