К тому же погода все ухудшается. Волнение громадное, шквалы с градом хлещут по палубе и пенящимся волнам, сила ветра между 11 и 12 баллами.
Черные бесформенные тучи нависли над кипящим морем, без перерыва сверкают широкие светло-желтые молнии. Затем вдруг наступает глубочайший мрак, между тем как вокруг нас море горит зеленоватым светом, освещая лодку во всех ее деталях.
Стихия неистовствует, бесконечный раскат грома грохочет над нами. Это конец мира…
Вдруг неожиданно за нами вынырнули стеньговые фонари большого парохода. Благодаря темноте мы уходим незамеченными. Точно освещенный изнутри призрак, он проходит мимо. Судя по его курсу, это идущий из Средиземного моря, пассажирский пароход. Должен сознаться, что пока дождь и мрак не поглотили его, мы с чувством зависти смотрели на его светящийся ряд иллюминаторов.
На следующий день буря достигла высшего предела. Ураганные вихри налетали порывами, воздух был наполнен морской пеной, разносимой бурей. Одновременно разразился ливень, неистово хлеставший по рукам и лицу. Приходилось защищать глаза куском стекла, иначе не было ни малейшей возможности что-либо разглядеть.
Лодка работает невероятно тяжело, борясь с ужасной волной, которая кидает ее во все стороны с такой силой, что она как бы трещит по всем швам. Подчас она дает такой крен, что с трудом удерживаешься за край "ванны". Настоящий ад.
И все-таки здесь в рубке относительно легко, по сравнению с помещениями внизу, в особенности с машинным отделением. При таком сумасшедшем волнении все люки, конечно, должны быть задраены и входной люк рубки может лишь временами открываться. Правда, обе большие вентиляционные машины работают безостановочно, но нагнетаемый туда из вентиляционных, тщательно защищенных от бурунов шахт, свежий воздух тотчас же поглощается жадными моторами Дизеля. Взамен эти неблагодарные и ненасытные чудовища дают лишь тяжелый, давящий зной, насыщенный противным запахом масла, который разгоняется по всем помещениям.
Воздух внизу совершенно влажный. Непонятно, как могут люди там дышать. Пот льется со всех градом, причем, испаряясь, он пронизывает все. Ящики и дверцы шкафов набухают. Вдобавок ко всему сюда же спускаются с палубы отстоявшие свою вахту люди в насквозь мокрых одеждах.
Нет никакой возможности представить себе ту атмосферу, ту адскую жару, которая царит внутри.
В Гольфстриме температура достигла 28° С. В воздухе было не менее. Совершенно нет доступа свежего воздуха, в особенности в машинном отделении, где бешено стучат два шестицилиндровых двигателя внутреннего сгорания. Раскаленное дыхание отработанных газов вырывается из вентиляторов, но цилиндры по-прежнему дышат жаром, который распространяется на все окружающее. Удушливое облако от жары и масляных паров поднимается над машинами и остается в помещении. Температура в эти дни доходила до 53° С.
Волнение громадное. Шквалы с градом хлещут по палубе и волнам.
В таком аду жили и работали люди. Со стоном ворочались на своих койках свободные от вахты. Спать было немыслимо, а если кому-нибудь и удавалось на минутку задремать, то он тут же просыпался от льющегося с него ручьями пота, просыпался для новых мучений. Чувствовалось небольшое облегчение, когда проходили восемь часов отдыха и новое дежурство призывало в централ или к машинам.
В одних рубахах и шароварах стоят люди на своих постах, повязав лоб платком, защищавшим глаза от льющегося пота. В жилах кровь стучит, как в лихорадке. Только при наивысшем напряжении силы воли удается принудить себя механически исполнять работу и держаться на ногах в продолжение четырех часов.
Надолго ли еще хватит сил выдержать этот ад? В эти дни я не вел дневника, нашлась лишь одна заметка: "Температура не должна больше подниматься, иначе люди в машинном отделении не выдержат".
Но они выдержали, выдержали как герои; они исполняли свой долг, измученные, покрытые потом, пока центр шторма не миновал нас и не начало проясняться, пока солнце не прорвало тучи и уменьшившееся волнение не позволило нам открыть люки.
Только тогда люди выползли из своего ада. Мертвенно-бледные, вымазанные в масло и грязь, выходили они на свет божий, радуясь солнцу, точно оно впервые засветило им.
Если в Атлантическом океане мы избегали встреч с пароходами в надводном положении, то последние дни мы ныряли без исключения, едва лишь замечали на горизонте дымок. Здесь вблизи берега нас ни в коем случае не должны видеть, и мы считались с присутствием неприятельских военных судов.
8-го июля мы по цвету воды уже заметили, что цель наша должна быть близка. В послеобеденное время я советовался со своими офицерами относительно способа нашего приближения к Henry, более южному из двух мысов, образующих вход в Чизапикскую бухту.
Я утверждал, что нам следует дождаться зари, опустившись на глубину в десяти морских милях от американской территориальной границы, и убедиться, что никаких враждебных нам мер англичанами не принято.
В случае, если что-нибудь о нашем путешествии всплыло наружу, мы, безусловно, должны считаться с этим обстоятельством.
Краполь, наоборот, предложил под защитой ночи подойти как можно ближе к берегам. Эйринг его поддерживал. Оба плана имели свои хорошие и плохие стороны, из-за чего я решил идти осторожно вперед в вечерних сумерках, выжидая, как сложатся обстоятельства и погода.
Решение ускорялось появившимся вскоре, сильным юго-западным ветром, прояснявшим горизонт, который до этого был скрыт от нас мглистой летней погодой. Зато одновременно ветер начал нас бросать самым неприятным образом по расходившимся волнам. Мы все же решили идти под водой на маяки Henry и Charles, руководствуясь незадолго перед тем сделанными, астрономическими наблюдениями.
Таким образом мы подвигались вперед до тех пор, пока на горизонте не начал урывками появляться свет. Это был первый свет с маяка Henry, первый привет Америки.
Вдруг неожиданно справа появился белый огонек, тут же исчез и немного спустя появился слева, где и остановился. Мы посмотрели друг на друга.
В чем дело? Это было чертовски похоже на световую сигнализацию военных судов. Приходилось насторожиться до крайности. Средним ходом, опустившись по рубку, стоя каждый на своем посту при готовности к немедленному погружению, мы пробирались вперед с величайшим вниманием, пронизывая своими биноклями мрак ночи.
Немного погодя выяснилось, что этот свет был стеньговым фонарем на выходившем в море, мирном пароходе, который на довольно значительном расстоянии от нас прошел со стороны нашей кормы. Это мы и приняли за сигнализацию военных судов.
