- Пошто жёнку трогаешь! Не трожь жёнку!
Толпа угрожающе загудела и качнулась в сторону лейтенанта. Он махнул рукой стоявшим за его спиной солдатам, и первая шеренга взвода двинулась на толпу, выставив перед собой штыки.
Сержант тем временем схватил Ульяну за узел головного платка и поволок по земле через площадь. Ульяна перестала биться и затихла, потеряв сознание.
Квашнин смотрел на неё остановившимися глазами. Потом он перевёл глаза на лейтенанта, и столько в них было ненависти, так страшно было окровавленное, вспухшее лицо Квашнина, что лейтенант отскочил на шаг назад и схватился за кобуру. Он не на шутку перетрусил при виде этого разъярённого крестьянина, при виде толпы, медленно, с проклятиями отступающей перед штыками солдат к краю площади.
Глядя на заплетающиеся пальцы лейтенанта, судорожно и бестолково дёргающие пряжку ремешка у кобуры, Квашнин понял, что живёт последние минуты.
- Стой! - крикнул он с внезапной силой.
Он крикнул, не обращаясь ни к кому, но все услышали этот властный окрик и все застыли на месте: и лейтенант Скваб, и сержант Даусон, и солдаты, и теснимая ими толпа крестьян. Все головы повернулись к Квашнину. Он стоял против лейтенанта, прямой, высокий, и говорил твёрдо и ясно, так что слышно было на всей площади.
- Так вот вы зачем из-за моря к нам приехали. Вот за какими делами на Русь пришли. Слыхать было и раньше, что вы грабители и бандиты, ну теперь и своими глазами народ увидал. Только ведь этим нас не возьмёшь. И Советскую власть этим тоже не свалишь. Не на пугливых напали. Мне перед смертью и глаз своих не хочется марать твоим поганым видом, сукин ты сын заморский, пигалица тонконогая, буржуй вонючий. Плюю я на тебя. Вот.
Квашнин перегнулся сколько мог вперёд и плюнул прямо в лицо лейтенанту. Потом он повернулся в сторону отступающей перед штыками толпы односельчан и крикнул:
- Товарищи! Не поддавайтесь, товарищи! Не страшитесь их, гадов. Бейте их...
Голос его сорвался. Лейтенант вырвал, наконец, револьвер из кобуры и выстрелил в упор два раза подряд. Квашнин покачнулся и, как стоял прямой, такой же прямой повалился наземь. Лейтенант стоял над ним зелёный от ярости, со сгустком красной слюны на лице. Потом ещё раз выстрелил в мёртвого и, подняв револьвер, выпустил остатки обоймы по рассеивающейся толпе крестьян.
Через минуту площадь опустела. Падал первый снег, медленный и тихий. Лёгкий ветерок чуть кружил редкие снежинки, и они, словно нехотя, шли к земле. Они садились, как белые светлячки, на сухую, потрескавшуюся землю, на раскрытую ладонь Квашнина, на его сомкнутые губы. Они слетали на его лицо и не таяли. Лицо было холодным, как земля, на которой он лежал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
КАРАЮЩЕЕ ПЛАМЯ
Глебка сидел на полу в тёмном углу Квашнинской избы.
В избе было холодно. В окно глядела глухая полночь. Несмотря на позднее время, никто не спал. Ульяна Квашнина лежала с широко раскрытыми глазами на соломенной подстилке неподвижная, вытянувшаяся, словно неживая. У её изголовья сидела старуха-соседка и что-то тихо и жалостливо говорила ей. Другая соседка с вечера увела младших ребят к себе на ночёвку. Степанок сидел в углу, рядом с Глебкой и время от времени всхлипывал. Плечи его вздрагивали при этом, как, в ознобе.
Глебка молчал, насупленный и мрачный, как грозовая туча. Он не плакал, как Степанок; всё, чему он был свидетелем сегодня на площади возле церкви, наполняло его яростью и гневом. Перед глазами его всё ещё неотступно стоял Василий Квашнин. Он видел его возле телеги таким, каким он был вчера утром. Тёмная жилистая рука его ласково лежала на Глебкином колене: "Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем, - говорил он улыбаясь. - Валяй, валяй расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают".
Он собирался гулять на свадьбе, жить, большие дела совершать. И вот он лежит там, на площади, неподвижный, холодный, мёртвый...
Глебкины руки сами собой сжались в кулаки, к горлу подступила колючая горечь, грудь теснили ненависть и гнев. И когда Степанок снова стал всхлипывать, Глебка сказал сдавленным, глухим голосом:
- Я им, Степанок, казнь за батю твоего сделаю.
Эти слова, сказанные сквозь стиснутые зубы, он точно из сердца вырвал: они были как клятва. Глебка выпрямился, говоря их. Он поднял сжатый кулак и погрозил "им", глядя из-под насупленных бровей в тёмное заоконье. И вдруг он заметил, что тьма за окном стала светлеть и розоветь. Он вздрогнул. В избу просачивался розовый свет. Этот свет был знаком Глебке... Он дёрнул Степанка за рубаху и сказал прерывистым шёпотом:
- Горит, Степанок, слышь, горит где-то.
- Где-где? - схватился Степанок и разом перестал всхлипывать.
Вытянув шеи и затаив дыхание, оба с минуту вглядывались в розовеющее заоконье, потом, пошептавшись, тихонько прокрались из избы и выскочили на улицу. В конце деревни стояло багровое зарево, и валил густой чёрный дым.
- Мякишев горит! - крикнул Степанок и побежал мимо черневших по бокам улицы изб, туда, где уже полыхало пламя.
Глебка помчался следом за ним, и спустя несколько минут они были уже на месте пожара. Степанок не ошибался. Горел двор Мякишева. Занялось на повети, полной сена, заготовленного для Мякишевского скота. Сухое сено вспыхнуло разом и запылало так дружно и жарко, что тушить его было бесполезно. Проснувшись среди ночи и едва глянув в окно, Мякишев тотчас понял это.
- Гори-им! - завопил он не своим голосом и, сорвал с гвоздя чёрный романовский полушубок, опрометью кинулся во двор.
Клеть и набитая сеном поветь располагались над хлевом и конюшней. Скот уже почуял огонь. Коровы громко ревели в хлеву. Пронзительно ржали кони. Жалобно и непрерывно блеяли овцы. Мякишев кинулся открывать ворота хлева, но от страха и волнения пальцы не слушались, и он долго возился с засовом. Из дому с воплями выскочили жена и невестка и бросились помогать ему.
Пламя росло с каждой минутой и гудя поднималось к чёрному ночному небу. На колокольне часто и тревожно бил набат, сзывая жителей деревни на помощь, но никто не спешил к месту пожара.
Огонь, поглотив поветь, клеть, хлев, конюшню, сарай, подбирался к двухэтажному Мякишевскому дому. Но вокруг бушевавшего пламени суетились только чёрные фигурки самого Мякишева и его домочадцев.
Между тем вся деревня давно уже была на ногах. Крестьяне стояли возле своих изб и смотрели насторожёнными глазами на бушевавший огонь.
Огонь никому, кроме Мякишева, не угрожал и, вопреки вековечному обычаю русской деревни бороться с огнём всем миром, никто нынче не тронулся от своих ворот, ни в одном дворе не звякнуло ведро. Даже те, кто был всегда заодно с Мякишевым, лавочник Дерябин и другие кулаки, сидели по своим дворам, боясь их оставить. Они понимали, что пожар у Мякишева, - это не несчастный случай. Это народ карал Мякишева за предательство. И они боялись, что помогая предателю, поставят под удар и себя.
