Александр ненадолго приехал в Мелихово со старшими сыновьями. (Больше сюда он никогда уже не вернется.) Ночевали они во флигеле. Александр рассчитывал на участие родных: похоже, что в Коле, не поддающемся воспитанию и исключенном из школы, заговорили материнские гены, как и положено «в разлагающейся помещичьей семье». Весь вечер Александр со священником пили пиво — старший брат снова впадал в запой.
Девятого марта Александр и сыновья уехали, а в Мелихово на день-другой заглянула Ольга Кундасова. Антон отрешенно ухаживал за Бромом, которого потрепала гончая, и за Хиной, потерявшей щенка. Приход весны, ледоход, неминуемое обострение туберкулеза, умирающий Левитан и хлопоты о его портрете — все навевало мысли о смерти. То и дело ему досаждал отец: «Сейчас за чаем Виссарион разводил о том, что необразованные лучше образованных. Я вошел, он замолчал». Антон не отвечал ни Озеровой, ни Шавровой. Наконец, договор на «Чайку» составили заново, и он получил 582 рубля — довольно, чтобы в Москве навестить Суворина с актрисами, а в Петербурге — Комиссаржевскую с Авиловой.
Девятнадцатого марта, когда в Лопасне появились первые скворцы, Антон начал кашлять кровью. На следующий день в Москву приехал Суворин и поселился в «Славянском базаре». Двадцать второго марта Антон занял номер в «Большой Московской», а вечером пошел обедать с Сувориным в «Эрмитаже». В ресторане, не успев притронуться к еде, он вдруг прижал ко рту салфетку и указал на ведерко со льдом: из горла его потоком хлынула кровь.
Часть VIII Цветущие кладбища
О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может…
[Ф. Тютчев]
Глава пятьдесят девятая Больной доктор: март — апрель 1897 года
С кусками льда на окровавленной рубашке Антон был перевезен в суворинский гостиничный номер. Рухнув на постель, он сказал Суворину: «У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки». К больному был вызван доктор Оболонский, однако и он не смог убедить Антона лечь в больницу. Бычкову, своему верному коридорному из «Большой Московской», Антон черкнул записку, прося прислать в «Славянский базар» лежащую на подоконнике корректуру «Мужиков». Кровотечение прекратилось лишь утром. Чехов хранил спокойствие, хотя и был напуган случившимся, а друзья запаниковали. Лидия Авилова, получившая приглашение в гости, так и не смогла разыскать его. Бычкову было велено лишь Ване сказать о местонахождении Антона.
Весь день Чехов с Сувориным не выходили из гостиницы. Антон позвал к себе Ваню, написав ему: «Побывай у меня, кстати есть дело». К Суворину наведался Щеглов. Возрадовавшись оттого, что может лицезреть своих кумиров разом, он так и ушел, не заметив, что Чехов болен[381]. Антон тоже не принял всерьез своего состояния. На следующее утро он сказал Суворину, что в «Большой Московской» его ждут письма и люди. Тот пытался было уговорить Чехова остаться, но он ушел и провел у себя в номере весь понедельник: раскритиковал сказку, присланную ему чувствительной барышней, впервые взявшейся за перо; послал извинения Авиловой. Он много писал, разговаривал с людьми и сплевывал в умывальник кровь.
Во вторник, 25 марта, едва рассвело, доктор Оболонский получил записку: «Идет кровь. Большая Московская гостиница, № 5. Чехов». Оболонский не мешкая отвез Антона в клинику профессора Остроумова близ Новодевичьего монастыря, а сам отправился в «Славянский базар» и разбудил Суворина. В час дня тот был уже у Антона: «Чехов лежал в № 16, на десять номеров выше, чем „Палата № 6“, как заметил Оболонский. Больной смеялся и по своему обыкновению шутил, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и спросил: „Разве река тронулась?“»
Суворин дал телеграмму Ване, еще раз проведал Антона и ночным поездом уехал в Петербург, где попытался развеять опасения близких Чехову людей. Сазонова записала в дневнике: «Доктора хоть и уверяют, что это кровь геморроидальная, но все-таки положили в клинику»[382]. У Александра маловразумительные рассказы Суворина вызвали большую тревогу.
Профессор Остроумов, когда-то обучавший Чехова врачебному делу, в то время находился на Кавказе. Его младшие коллеги выстукали Антону легкие, обнаружив, что обе верхушки, особенно левая, поражены туберкулезом. Хрипы шли из обеих половин. Остроумов мало верил в целительную силу препарата «туберкулин», разработанного Кохом, поэтому Антону было предложено консервативное лечение: лед, покой и усиленное питание вплоть до остановки кровотечения, мышьяк подкожно в период выздоровления, пребывание в местности с сухим климатом и кумыс. Присмотр за Антоном был строгий: врачи всегда считались самыми недисциплинированными пациентами. Посетители приходили по пропускам и не более чем по два человека. Задавать больному вопросы запрещалось.
О том, что случилось, Чеховы-старшие знать были не должны. Маше, прибывшей на Курский вокзал во вторник утром, Ваня молча передал пропуск в Остроумовскую клинику. Лишь на следующий день она справилась с волнением и навестила брата. Дважды к Антону приходила Лидия Авилова, один раз — с букетом цветов. Доктора Коробова, старинного друга, в больницу не пустили. Антона кормили холодным бульоном, и он запросил у Маши чаю и одеколону, у Гольцева полфунта паюсной черной икры и четверть фунта красной, а у Шавровой — жареной индейки. Она послала рябчика, которого Антон запил дорогим красным вином, присланным Шехтелем и доктором Радзвицким. Саблин из «Русской газеты» прислал жареных пулярок (от них у Антона были «соблазнительные сновидения»), а вслед за ними — вальдшнепа. В больничную палату потоком шли письма и букеты цветов, а также прошеные книги и непрошеные рукописи. Антон выдавал пропуска лишь тем, кого хотел видеть сам. У него побывали Гольцев и Людмила Озерова. Елену Шаврову в Петербурге задержала простуда, и о здоровье Антона она запрашивала телеграфом сестру Ольгу. Та писала в ответ 29 марта: «Я застала его на ногах, как всегда корректно одетого, в большой белой, очень светлой комнате, где стояла белая кровать, большой белый стол, шкапчик и несколько стульев. Он как будто немного похудел и осунулся, но был, как всегда, ужасно мил и весело шутил со мною, просил тебе низко кланяться <…> Ну как ты думаешь, за чем я его застала? Он подбирал себе стекла для pince-nez и очков!»[383]
Накануне у Чехова побывал более важный посетитель. В среду, 26 марта, Лидия Авилова, уйдя от Антона и в расстройстве прогуливаясь по Новодевичьему кладбищу, повстречала там Льва Толстого. Ему пропуск в больницу не потребовался: в пятницу он появился у постели больного. Несколько недель спустя Антон делился воспоминаниями об этом визите с Меньшиковым: «Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же все это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю».
В четыре часа на следующее утро у него снова пошла горлом кровь. Врачи запретили больному все развлечения: ему было позволено лишь писать письма. Антон уже рвался домой и убеждал их, что Мелихово — здоровая местность «на водоразделе» и там никогда не бывает «лихорадки и дифтерита». Однако врачи слали его на юг, на Средиземное или Черное море, где ему было рекомендовано жить с сентября по май.
Третьего апреля кровотечение остановилось. В больницу снова потянулись посетители; их не пускали лишь с часу до трех, когда, по словам Антона, происходит «кормление и прогуливание больных зверей». Через неделю Чехова выписали. Его здоровье стало предметом всеобщего обсуждения. Седьмого апреля, в угоду цензору заменив страницу 193, где государству было вменено в вину тяжелое положение крестьян, «Русская мысль» напечатала «Мужиков». Никогда еще Чехов не получал столько почестей от интеллигенции. Даже Буренина накрыло волной всеобщего сочувствия к писателю, и он воспел ему хвалу на страницах «Нового времени». В конце апреля Сазонова пометила в дневнике: «Это звучит как похоронный звон. Должно быть, он очень плох, и они его отпевают. Действительно, говорят, что дни его сочтены».
Лика Мизинова не писала и не показывалась. Елена Шаврова, напротив, засыпала своего дорогого мэтра письмами. Она желала взять здоровья «у глупых, равнодушных и тупых людей» и прислать его Чехову; обещала крепко расцеловать профессора Остроумова, если тот вылечит Антона; пересказывала виденную ею французскую пьесу «L'evasion», в которой замужняя женщина счастлива тем, что изменяет супругу, и звучат слова «доктора не должны болеть». Она намекала на то, что Чехов по-прежнему может быть ее «интриганом». «Чем мы рискуем? Я скажу Вам, когда мы увидимся. Только не надо, чтобы про это знал Толстой». Лишь одна просьба была у нее к Антону: «Прошу Вас, рвите мои письма на мелкие клочки (ревнивые люди опасны); я не хочу, чтобы это сделал кто-нибудь другой»[584]. (Антон ее не послушался.) Одиннадцатого апреля, оставив в Петербурге мужа, она наконец приехала, однако Антона выпустили из больницы днем раньше. Он командировал Ольгу Кундасову обойти своих знакомых и вернуть присланные ему на прочтение книги.
