К творчеству Николая Асеева собравшиеся в Политехническом музее «чистильщик» отнёсся с большим одобрением.
Дмитрий Фурманов:
«Другие поэты, видимо, будут очищены в ряде следующих собраний».
ВЧК тоже занялась тогда чисткой – заброшенный в Прибалтику Яков Блюмкин (под маской «ювелира Исаева») быстро разобрался в тамошней ситуации и выявил заграничные связи работников Гохрана. Чекисты быстро завели дело, по которому проходило 64 человека. 19 из них было расстреляно, 35 приговорено к различным срокам тюремного заключения, 10 оправдано.
Через пятьдесят три года (в 1975 году) на студии «Таллинфильм» по сценарию Юлиана Семёнова (Ляндреса) была снята кинокартина «Бриллианты для диктатуры пролетариата».
Главным её героем стал Всеволод Владимирович Владимиров, он же – Максим Максимович Исаев (будущий Штирлиц).
А жизнь рядовых советских людей (даже живших в Москве) продолжала быть весьма и весьма нелёгкой. Учившийся в МВТУ Борис Бажанов летом немного подкормился в своём родном Могилёвском уезде. Но:
«Осенью я вернулся в Москву и продолжал учение. Увы, на моём голодном режиме к январю я снова чрезвычайно отощал и ослабел».
Бажанов хотел было вернуться на Украину, чтобы там немного подкормиться и прийти в себя, но ему предложили устроиться на работу в ЦК партии, сказав:
«– Аппарат ЦК сейчас сильно расширяется, там нужда в грамотных работниках. Попробуйте.
Я попробовал. То, что я был в прошлом секретарём Укома партии и сейчас секретарём ячейки в Высшем Техническом, оказалось серьёзным аргументом, и Управляющий Делами ЦК Ксенофонтов (кстати, бывший член коллегии ВЧК), производивший первый отбор, направил меня в Орготдел ЦК, где я и был принят.
В это время происходило чрезвычайное расширение и укрепление аппарата партии. Едва ли не самым важным отделом ЦК был в это время организационо-инструкторский отдел, куда я и попал…»
С Иваном Ксенофонтовичем Ксенофонтовым мы уже встречались – это он (вместе с другим чекистом – Яковом Христофоровичем Петерсом) 11 октября 1919 года подписал Маяковскому «УД ОСТОВЕРЕНИЕ (на право ношения оружия)», разрешив поэту иметь «револьвер системы Вследок». Тогда Ксенофонтов был заместителем Дзержинского и председателем Особого трибунала ВЧК. Феликс Эдмундович послал его служить в ЦК.
Маяковский в это время сочинял новую свою поэму.
«Четвёртый Интернационал»
Эта поэма не окончена. Состоит она всего из одной главы, названной весьма необычно: «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МАЯКОВСКОГО ЦК РКП, ОБЯСНЯЮЩАЯ НЕКОТОРЫЕ ЕГО, МАЯКОВСКОГО, ПОСТУПКИ».
Начинается это письмо с сопоставления:
«Были белые булки. / Белее звёзд. / Маленькие. / И то по фунту. А вы / уходили в подполье, / готовясь к голодному бунту».
Сопоставлялась самая обычная жизнь россиян с тем, чем занимались революционеры-подпольщики:
«Жили, жря и ржа. / Мир / в небо отелями вылез,
лифт франтих винтил по этажам спокойным.
А вы / в подпольи таились,
готовясь к грядущим войнам».
Обратим внимание, что Маяковский не причислял себя к подпольщикам, ни слова не говорил о своём революционном прошлом. Он – тот, кто ел «белые булки» и жил, «жря и ржа». А когда большевики «в свои железоруки / взяли / революции огнедымные бразды», и когда были позади сражения под Царицыным, Ярославлем и мятеж в Кронштадте, только тогда настало время заговорить о себе. И Маяковский сказал:
«Восторжен до крика, / тревожен до боли,
я тоже / в бешеном темпе галопа
по меди слов языком колоколил,
ладонями рифм торжествующе хлопал».
То есть Маяковский, пожалуй, впервые честно и откровенно заговорил о том, что он собою представлял. Не называя себя ни человеком-пророком, готовым повести людей к счастью, ни человеком, вознёсшимся на небо и оттуда взирающим на бренный мир. Он говорил о себе как о самом обычном звонаре, который все эти годы только «языком колоколил».
Но в настоящий момент этот звонарь очень встревожен:
«В грядущее / тыкаюсь / пальцем-строчкой,
в грядущее / глазом образов вросся.
Коммуна! / Кто будет пить молоко из реки ея?
Кто берег-кисель расхлебает опоен?»
И тут Маяковский встревоженно заявлял, что на эти вопросы уже дало ответы отжившее свой век старичьё:
«Сейчас же, / вздымая культурнейший вой,
патент старьё коммуне выдало:
"Что будет? / Будет спаньём, / едой
себя развлекать человечье быдло"».
И поэт подробно перечислил, где можно увидеть деяния старичья:
«Свистит любой афиши плеть:
– Капут Октябрю! / Октябрь не выгорел! —
Коммунисты / толпами / лезут млеть
в Онегине, / в Сильве, / в Игоре.
К гориллам идёте! / К духовной дырке!
К животному возвращаетесь вспять!»
И Маяковский, обращаясь к революционерам-болыневи-кам, называл главную опасность, которая угрожала россиянам:
«Смотрите – / вот она!
На месте ваших вчерашних чаяний
в кафах, / нажравшись пироженью рвотной,
коммуну славя, расселись мещане».
– И это никого не волнует, никого не беспокоит! – утверждал поэт. Только он один без устали твердит об опасности, нависшей над страной:
«… грядущие бунты славлю.
В марксову диалектику
стосильные / поэтические моторы ставлю.
Смотрите – / ряды грядущих лет текут».
Владимир Владимирович напоминал работникам ЦК РКП (потерявшим, по его мнению, бдительность), что нужно как можно скорее смести завоёвывающее россиян мещанство:
«Взрывами мысли головы содрогая,
артиллерией сердец ухая,
встаёт из времён / революция другая —
третья революция / духа».
Неужели, сочиняя эти строки, Маяковский не понимал, что, если революция, которую совершили болыневи-ки (октябрьская), привела страну к невероятному голоду, то ещё один бунт может привести её к полному краху? А если не понимал, то неужели некому было подсказать ему это?
Поэту не только подсказывали – ему впрямую говорили о том, что он пишет не так и совсем не то, в чём нуждается страна. Исполняя распоряжение Ленина, многие газеты вообще отказывались иметь дело с поэтом-футуристом.
