6
Чтоб составить себе представление об объеме этой переписки, приведем фразу из неопубликованного письма Боборыкина Н. К. Михайловскому от 24 декабря 1875 года: «Пишу я… 700 писем в год, в том числе 500 в Россию», — и попросим читателей перемножить эти цифры на число лет, отданных маститым беллетристом литературе.
Выделено здесь и далее П. Д. Боборыкиным.
«Большое впечатление произвело в Петербурге Ваше письмо в Академию… — сообщал Чехову Куприн. — На днях в одном обществе, где был и Боборыкин, это письмо читали вслух. Маститый романист, говорят, чувствовал себя при этом не совсем ловко».
Неполная корректура этой книги хранится в рукописном отделе Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом).
К Гоголю, впрочем, Боборыкин был всегда холоден. Признавая великое дарование писателя, он никак не хотел признать плодотворность того духа «обличительства», который был выявлен в творениях Гоголя революционно-демократической критикой и вокруг которого сформировалось по сути «гоголевское» направление в русской литературе. «Мертвые души» и «Ревизор» настолько не вмещались в концепцию Боборыкина, что он попытался вообще вывести их автора за пределы русской литературы: «Пушкин и Гоголь, по темпераменту, — это два крайних полюса, и вдобавок по расовому типу не имеют между собой ничего общего. Один характерный великоросс; другой — несомненный “хохлик”, как он сам иногда называл себя…».
«У редактора одного листка, — вспоминал позднее Дорошевич, — спросили:
— Какое же направление вы придаете вашей газете?
— Да все больше по пивным и портерным направляем, — скромно отвечал редактор».
Под псевдонимом «Сын своей матери» Дорошевич печатал некоторые свои фельетоны в московской «трактирной» прессе.
Да и в юности, надо сказать, этот отказ от «убеждений» был своего рода выпадом против закоснелых в своей «прогрессивности» либералов и народников, разменявших на пятаки наследие революционной демократии шестидесятых годов. Сравни в этом смысле слова Дорошевича с высказыванием Чехова, принадлежавшего к тому же литературному поколению: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденцию и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором… Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист… и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским… Фирму и ярлык я считаю предрассудком».
Что можно, увы, сказать и о недавнем 140-летии со дня рождения писателя.
Наиболее полный, литературоведчески обстоятельный и строгий очерк жизни и творчества писателя представлен двухтомным исследованием Ф. Кулешова «Творческий путь А. И. Куприна» (Минск, 1983; 1987), к которому, равно как и к более ранним монографиям П. Беркова (1956), А. Волкова (1962; 1981), В. Лилина (1975), О. Михайлова (1981), могут обратиться вдумчивые читатели.
Эта необузданность и в дальнейшем доставляла писателю массу неприятностей. Достаточно сказать, что уже в 1908–1911 гг., в зените литературной славы, Куприн не был избран в почетные академики, по свидетельству И. Бунина, «только потому, что он под влиянием вина мог злоупотреблять где-нибудь в провинции этим правом…». Опасение, судя по всему, небезосновательное: воспоминания современников буквально пестрят образчиками разного рода купринских «злоупотреблений», и можно понять М. Горького, который не раз с раздражением выговаривал своему младшему другу: «Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!»
Хотя так-таки и непонятно, почему писателю пригрезился замысел именно «крестьянской» газеты? Здесь загадка, поскольку Куприн и не знал деревенской жизни, и ни до, ни после этого прожекта ее проблемами никогда специально не занимался…
Их незачем, впрочем, преувеличивать. Впечатляющий факт: уже через четыре дня после освобождения из-под ареста Куприн помещает в газете «Эра» статью «У могилы», в которой он не только осуждает эсеров за убийство В. Володарского, но и призывает почтительно склонить голову перед телом погибшего на боевом посту пламенного «комиссара по делам печати, пропаганды и агитации» Петрограда.
Характерно мнение Ивана Алексеевича Бунина, до последних дней жизни сохранившего, как известно, непримиримость по отношению и к советской власти, и к любым проявлениям пробольшевистского коллаборационизма:
«Прошлым летом, проснувшись утром под Парижем в поезде, на возвратном пути из Италии, и развернув газету, поданную мне вагонным проводником, я был поражен совершенно неожиданным для меня известием:
“Александр Иванович Куприн возвратился в СССР…”
Никаких политических чувств по отношению к его “возвращению” я, конечно, не испытал. Он не уехал в Россию, — его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше».
«Гумилев Николай Степанович, 33 лет, б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии “Изд-во Всемирная литература”, беспартийный, б. офицер» (так сказано в постановлении Петроградской ГубЧК) был казнен в августе 1921 года по обвинению в принадлежности к т. н. «таганцевскому заговору». Недавно обнародованные материалы свидетельствуют о том, что это обвинение облыжно и к расстрелу поэт был приговорен лишь за то, что не сумел поступиться «предрассудками офицерской дворянской чести» и не донес органам советской власти, что ему предлагали вступить в заговорщическую организацию, от чего он, кстати, категорически отказался (см. «Новый мир», 1987, № 12, с. 257–258).
Вот характерная, чисто «макаровская» оценка, которая хоть и покоробит, возможно, ревнителей эстетической критики, но зато выявит самый тип отношения автора к современной ему литературе: «С точки зрения чисто художественной “Друзья и враги” Константина Симонова страдают многими реальными недостатками, — и все-таки это замечательная книга, потому что здесь наше внимание приковано к самым жгучим и важным вопросам боевой современности».
