Как ни жаль Фадеева, а Шолохов понял, что журналы и в самом деле еще не перестроились на военный лад.
Глава вторая
1942: «ТАКУЮ КНИЖКУ — НА ЗАКУРКИ?»
Зла и люта жуткими морозами и обжигающее горяча от окровавленных снегов первая военная зима.
Пятое декабря 1941-го страна И мир встретили ликованием — победа под Москвой! Но сердца все еще в тревоге — быть ли окончательному перелому в войне? Германия еще сильна.
Сталин — летчик — Шолохов
Шолохов в январе летел в Куйбышев (ныне Самара) по вызову начальника Совинформбюро, но при посадке самолет внезапно скапотировал, уткнувшись мотором в землю. Все попутчики погибли — живы остались только летчик и корреспондент. Для них теперь — госпиталь. Дочь писателя, Светлана Михайловна, вспомнила для меня диагноз: «У папы произошло смещение всех внутренних органов…»
Шолохов писал жене: «Прошел средний ремонт в кремлевской больнице (она была эвакуирована в Куйбышев. — В. О.) и сейчас уже — почти в рабочей форме, пишу, а было такое время, когда не только ехать куда-либо, но и писать не мог по запрету профессоров. Чуть не попал в инвалиды, но кое-как выхромался, а сейчас уже рою ногой землю…» Как ни отшучивался, а последствия тяжелой контузии сказывались до конца жизни.
Младший сын Михаил тоже кое-что припоминал: «Вскоре он приехал, мне было страшно даже подойти — чудовищно распухшая голова… Долгое время он не мог ничего есть — любая пища вызывала рвоту…»
Писателя отпустили долечиваться в семью; она все еще оставалась в Николаевской слободе. Мария Петровна кормила его с чайной ложечки — только сливки. Где же было достать в войну этот драгоценный продукт? Мир не без добрых людей — председатель соседнего колхоза каждый день взялся присылать баночку.
Но случилась и такая удручающая для семьи нелепица — военному корреспонденту редакция газеты все никак не оформляла денежное довольствие, что тогда именовалось военным аттестатом. Сам он по гордости не заявлял о себе — терпеливо ждал полагающегося. Осталось все это в одном из шолоховских писем: «Жена с малыми детьми продавала домашние вещи, чтобы прокормиться. Когда пушки утихли, стал искать свои деньги по аттестату. Но мне ответили: „Что с возу упало, то пропало“. Ну и бог с ними. Выжили. Всем было тяжело в войну…»
28 февраля 1942 года в «Правде» появляется очерк «На Юге». Шолохов недолго был на Южном фронте, но родился пространный рассказ об увиденном и услышанном. Тут добрые строчки о шахтерах Донбасса: как трудятся ради победы под землей старики и подростки. Тут и гневное слово об оккупантах — немцах, итальянцах, румынах, венграх и финнах. И вывод автора не скрывает суровой правды: «Враги еще дерутся с ожесточением, поговаривают даже о весеннем наступлении…»
…К Шолохову растет интерес за рубежом. В Аргентине на испанском вышел «Тихий Дон», хотя здесь прогерманский режим и свирепая цензура. В Риме и в оккупированной Югославии такие попытки не удались: объявлен запрет и на ввоз его книг, и на перевод.
Интересно, что диктатор фашистской Италии Муссолини держал в своей библиотеке «Тихий Дон» вместе с несколькими книгами Достоевского и Толстого.
В Англии, которая сражалась с фашизмом, тоже вспомнили Шолохова. Причудливо получилось — неким образом объединили двух будущих нобелевских лауреатов. Некто Шиманский восхвалял в статье Бориса Пастернака за «геройскую борьбу индивидуализма с коллективизмом и искусства с пропагандой». И тут же осуждал Шолохова за то, что «стал фронтовым корреспондентом». Эта статья стала известна Фадееву. Интересно — перерассказал ли ее Шолохову?
Март. Шолохова, все еще не оправившегося от контузии, судьба занесла на четыре дня в Саратов. Там снова почувствовал себя писателем. Это знаменитый тогда артист Борис Ливанов — находился здесь со своим МХАТом в эвакуации — предложил инсценировку по «Тихому Дону».
Переговоры начались необычно, это хорошо запомнилось жене артиста:
— В нашей маленькой, старой гостинице была чугунная лестница. Мы услышали грохот, подобно шагам командора. В дверь постучали, и вошли три человека. Михаил Шолохов был в военной форме, он тогда с усами пшеничного цвета и большим нависшим лбом был похож на художника Федотова… В Саратове строго соблюдалось затемнение, и мы зажгли фитиль, опущенный в масло на блюдечке. Сначала рассказывал о фронте. О молодых женщинах-санитарках, иногда очень маленьких и хрупких, которые находили раненых на поле боя и тащили их на себе, не будучи даже уверенными, что раненые еще живы… После этих удивительных рассказов Шолохов вдруг запел высоким голосом казачью песню… Сидели до утра.
Дружба дружбой, но характер оставался прежним. Ливанов это сполна ощутил в ту ночь. Новоявленный драматург счастлив, что Шолохов одобрил пьесу, после чего обратился к нему:
— У меня к тебе просьба: у Григория остался сын, теперь он воюет, наверное, по возрасту так. Когда кончится спектакль, пусть сын Григория выйдет за занавес, обратится к зрителям. Напиши ему монолог. У нас есть молодой, хороший артист…
— Нет, нет, нет и нет!
— Пойми, это необходимо, Миша!
— Я написал роман, это законченное произведение. Не буду…
Очерк «На Юге» полюбился читателям. Автора попросили выступить с ним по Всесоюзному радио. Пока ждал своей очереди в студию, к микрофону, приметил худенькую красивую женщину с огорченными глазами. Подошел, познакомился: Ольга Берггольц, ленинградская поэтесса, только что из блокадного города.
Он тут же вспомнил, что это жена расстрелянного «по политике» до войны прекрасного поэта Бориса Корнилова, и сама сидела, но повезло — освободили досрочно.
Она к нему отнеслась — ведь сам Шолохов! — с полным доверием: «Я убедилась, что о Ленинграде ничего не знают… На радио, не успела я раскрыть рта, как мне сказали: „Можно обо всем, но никаких упоминаний о голоде. Ни-ни…“ Мне ведь так и не дали прочитать по радио ни одного из лучших моих ленинградских стихов. Даже „Новогодний тост“ признан „мрачным“, а о стихотворении „Товарищ, нам горькие выпали дни“ сказано, что это „сплошной пессимистический стон“, хотя „стихи отличные“ и т. д. Здесь все чужие и противные люди… О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме… Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио „Февральский дневник“, ни издать книжки стихов…»
Услышал в продолжение, что ее настойчивым просьбам и мольбам только что отказал председатель Всесоюзного радиокомитета. Вечером, в гостинице, она читала Шолохову свои «запретные» стихи.
