Набоков стал искать издателя для «Машеньки». Между тем он перевел несколько песен для хора донских казаков под управлением Жарова и 11–12 февраля набросал небольшой рассказ «Бритва». Парикмахер-эмигрант узнает в клиенте, которого он бреет, человека, допрашивавшего его во время Гражданской войны. В то время как парикмахер проводит лезвием по намыленной шее клиента, тот, парализованный ужасом, ожидает, когда свершится месть. Однако, покарав своего врага смертельным страхом, парикмахер отпускает его, и тот уходит прочь, обезумев от испуга и неожиданного избавления42.
14 февраля Союз русских писателей и журналистов устроил ежегодный Бал русской прессы, который был главным событием сезона для русских эмигрантов и основным источником доходов Союза, распределявшихся в течение года в качестве стипендий и субсидий среди нуждающихся членов. В тот год была выпущена специальная иллюстрированная «Хроника Бала прессы» с набоковским стихотворением «Рояль» — ныне одно из редчайших изданий набоковианы, за которым охотятся коллекционеры. На балу присутствовали послы и видные представители немецкой культуры — издатели, художники, писатели. До избрания «Королевы русской колонии 1926 года», кульминации бала, состоялось состязание в остроумии: жюри из пяти человек, включая Татаринова и Сирина, должно было определить лучший ответ на вопрос: «Что такое современная женщина?»43
15 февраля Сирин подписал с издательством Гессена «Слово» договор на публикацию «Машеньки», и 21 марта его первый роман увидел свет. Когда появились отклики в печати, Набоков не скрыл от матери своего удивления, что его «Машенька» так понравилась читателям44.
Первые рецензии были напечатаны 31 марта и 1 апреля 1926 года45. В романе «Дар» пресса встретила первую книгу Федора абсолютным молчанием, но 1 апреля 1926 года, в день, когда начинается действие романа, знакомый Федора, человек весьма неуравновешенный, сыграл с ним первоапрельскую шутку, уверив его в том, что вышла восторженная рецензия на его сборник. То общее, что есть между Набоковым и Федором, — как, например, эта первоапрельская рецензия, — лишь оттеняет различия между ними.
Федор — одиночка, который стоит в стороне даже от эмигрантской жизни Берлина. Набоков также представляет себя одиночкой, однако, судя по письменным свидетельствам, его жизнь в апреле 1926 года не имела ничего общего с образом жизни его персонажа. 1 апреля он пишет матери, что проведет этот вечер у Каминки, вечер 2 апреля — в Союзе писателей, а 3 апреля пойдет в кинематограф с Татариновыми. Он только что посмотрел неплохой спектакль по пьесе Островского в новом театре «Группа», основанном Юрием Офросимовым, режиссером, поэтом, театральным критиком «Руля» и хроникером театральной жизни эмиграции. Встретив Сирина на спектакле, Офросимов предложил ему написать для своего театра пьесу. Спустя неделю, подробно обсудив с ним это предложение, Набоков его принял. На представлении Островского он встретил также своего старого учителя рисования, художника Мстислава Добужинского, приехавшего в Берлин со своей выставкой, открытие которой должно было состояться в конце месяца. Посмотрев выставку, Набоков написал стихотворение в честь рисунков и картин Добужинского с видами Петербурга. В апреле он был одним из сорока участников сеанса одновременной игры, который давал в кафе «Экитабль» гроссмейстер Нимцович, основатель ультрасовременной шахматной школы. Набоков продержался с 8.00 до 12.30, но в конце концов проиграл. (Во время другого подобного сеанса — или того же самого? — он чуть было не одержал над Нимцовичем победу, но когда вдруг какой-то зритель потянулся через его плечо, сделал глупый ход, и Нимцович немедленно воспользовался ошибкой.) Неделю спустя он играл с Алехиным, ставшим вскоре чемпионом мира. 22 апреля энтомолог Николай Кардаков, знакомый Набокова, пригласил его в Институт энтомологии в Далеме (в то время пригород Берлина). Набокова очаровал богатый русский язык ученого по имени Арнольд Молтрехт, который, несколько заикаясь, но тем не менее «так чудесно, так трогательно, так романтично говорил о бабочках». «Я просто влюбился в этого старого, толстого, краснощекого ученого, — писал он, — смотрел на него, как он с потухшей сигарой в зубах небрежно-ловко перебирает бабочек, картонки, стеклянные коробки, — и думал о том, что вот он месяца два тому назад ловил огромных зеленых бабочек на Яве… На днях опять поеду, поблаженствую…» Обычно Набоков занимался по утрам плаванием с Александром Заком, днем давал уроки, а затем играл в теннис с Сергеем Капланом, который был членом теннисного клуба в Далеме, одного из лучших в Берлине. Благодаря тому что Набоков был первоклассным теннисистом, ему позволили вступить в этот клуб и играть на его кортах за символическую плату. Среди всего этого разнообразия у него находилось время еще и для радостей творчества и семейной жизни, аккуратный реестр которых он приводит на единственной странице рукописи рассказа «Иван Верных»: Набоков начал писать его 26 апреля, но когда Вера, ненадолго выходившая, вернулась в комнату, оборвал повествование и превратил рассказ в шутливое письмо к ней46.
В мае или начале июня 1926 года Набоков написал новеллу «Сказка»47. Черт в обличье дамы средних лет дает робкому Эрвину шанс осуществить свои фантазии наяву. В его распоряжении один день, в течение которого он может отобрать женщин для своего гарема, но при одном условии: число их должно быть нечетным. К вечеру в воскресенье Эрвин отобрал взглядом ровно дюжину соблазнительных женщин, и ему приходится гнаться по быстро пустеющим улицам за последней добычей — незнакомкой, которая даже со спины выглядит самой привлекательной из всех. Наконец в полночь ему удается взглянуть ей в лицо, и тут оказывается, что это самая первая из его избранниц, и, таким образом, игра проиграна[95]. Своей занимательностью этот рассказ — явно гофманианский, с отголосками толстовского «Много ли человеку земли нужно?» — обязан главным образом комической интерпретации повседневного и потустороннего: даме-черту надоело нынешнее обличье, ее раздражает то, что ее принято представлять в виде мужчины с рогами и хвостом, хотя она всего раз появилась в этом образе. Рассказ сочетает чистую фантастику и психологическую детализацию, форму сказки и реалистическую тему полового влечения. Особенно характерны для Набокова те мельчайшие знаки, по которым Эрвин догадывается, что сделанный им выбор учтен. Например, его взгляд останавливается на девушке с розой на отвороте жакетки, и тут же он замечает рекламу («светлоусый турок в феске и крупное слово „Да!“ — а под ним помельче: „Я курю только Розу Востока“»), словно бы этот случай был запланирован заранее, словно бы каждая деталь мира составляла часть узора, ключа к которому мы обычно лишены.
