Кто ищет... - Валерий Абрамович Аграновский

А читает он, честно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе, а не «бытовому роману», делая исключение только для классиков. Документальная проза хороша тем, что она убедительна и доказательна, а в романах, говорит он, уж очень много авторского своеволия.

Теперь представьте себе Пуголовкина с рюкзаком за плечами где-то в горах Кавказа или в Карелии, его любимой. Традиционный костер, палатка, «ассорти по-поляски» (лук, жаренный с хлебом и рыбой, — собственное изобретение Анатолия, названное в честь реки Поля) и песни: «Что было, то было», «Ведь это наши горы, они помогут нам», «Комиссары в пыльных шлемах» и конечно же «фирменная»: «Мыла Марусенька белыя ножки».

Часто, рассказывая о чем-то или вспоминая, Анатолий говорит: «Это было еще до кабины» или «после кабины», это звучит как «до» и «после» нашей эры. Кабина, по сути, тоже его духовный мир, может быть самый главный.

В конце концов, у каждого из нас должна быть или будет своя «кабина».

Мечты его и планы. Говорят, с возрастом стремления и планы человека утрачивают свою актуальность. Людей, говорят, захлестывает текучка, связывает по рукам и ногам семья, и они не становятся Леонардами да Винчи не потому, что не могут или не хотят, а потому, что им просто некогда.

Если эта мысль верна, то Анатолий Пуголовкин, вероятно, еще не достиг того возраста и положения, когда хочется отступить, отдохнуть, сложить крылья.

Ну хорошо, а что будет после того, как его кабину поставят на конвейер? Что он будет делать дальше? На этот вопрос Пуголовкин может ответить так: а я вовсе не ставлю перед собой цели, обязательно связанной с признанием данной кабины. Мне, собственно говоря, важно признание идеи. И я успокоюсь лишь тогда, когда принцип «Все во имя человека» восторжествует повсюду: в архитектуре, в градостроении и в пошивочном ателье. Вот моя глобальная задача! И попробуйте не согласиться.

Если же конкретно, он хочет окончить аспирантуру, защитить диссертацию, превратиться в старшего научного сотрудника какого-нибудь, предположим, НАТИ и с карандашом в руках помечтать о создании принципиально нового трактора и даже принципиально нового тракторного завода, а рядом с ним — города. Их нужно будет возводить «всем миром» — в прямом смысле этого слова. Идефикс? — но в ней кредо Анатолия Пуголовкина, сущность его стремлений.

Над щитом однажды висел такой лозунг: «Жить — хорошо! Но хорошо жить — еще лучше!»

1968

Тема нашего разговора — «кухня» журналиста, то есть технология его творчества. Не будем, однако, тешить себя пустыми надеждами: в основе любой творческой профессии лежит природный талант, отсутствие которого невосполнимо. В журналистике как в вокальном искусстве: нет голоса, и ничего не поможет — ни знание нотной грамоты, ни артикуляция, ни микрофон. Или как в поэзии: нет дара, и не будет человек поэтом, даже если владеет техникой стихосложения и носит членский билет Союза писателей.

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не намерен отпугивать от журналистики молодых мечтателей и не ставлю под сомнение величину их таланта, у меня нет для этого оснований. Кроме того, каждый журналист должен сам знать себе цену, в зависимости от которой, надеюсь, и отнесется к моим словам. Я же, говоря о необходимости природного дарования, всего лишь подчеркиваю безусловный примат таланта над технологией, определяя, таким образом, удельный вес секретов мастерства в нашей профессии. Дабы не заблуждаться. Вместе с тем известно, что многие люди, проявившие способности к журналистике, попадают в число «несостоявшихся». Почему? Потому, возможно, что их талант не подкреплен техникой исполнения. Стало быть, верно и то, что в журналистику надо идти по призванию, которое есть дитя таланта, но верно и то, что одних природных способностей мало, их нужно подкреплять знанием технологии; камень, как его ни шлифуй, алмазом не станет, но и неограненный алмаз теряет в цене.

Какие «Америки» я открыл и еще буду открывать? Никаких. Моя задача, по сути дела, сводится к тому, чтобы говорить вслух о том, что каждый знает «про себя».

Теперь о мастерстве. Наша профессия, вторая из древнейших, до сих пор, к сожалению, не имеет стройной и всеми признанной теории. Мы и сегодня еще плохо знаем, что такое журналистика. Подобно науке и искусству — форма общественного сознания и средство изменения жизни? Подобно литературе, живописи, музыке, архитектуре, театру и кино — род искусства? Или входит в литературу как понятие видовое, подобно поэзии, драматургии, прозе и художественному переводу? Или, наконец, еще у́же — жанр прозы, стоящий в одном ряду с романом, повестью, рассказом, и этот ряд можно продолжить очерком, фельетоном, памфлетом, статьей, репортажем, эссе? С чем мы соседствуем, из чего выделяемся, к чему прикреплены, от чего зависимы, во что вливаемся, из чего выливаемся? — неизвестно. Работы многих авторитетных ученых, посвященные теории публицистики и очерка, при всей их значительности и глубине содержат взаимные противоречия и не дают, увы, полного ответа на поставленные вопросы.

Но не только в этом наша беда, а еще в том, что мы лишены практических основ журналистики, того, что называют «школами». Мы не можем, как вокалисты, похвастать наличием у нас «миланской» или «свердловской» оперной школы, «классическим» или «современным» направлением. У нас все едино, все в куче, все слеплено. Методология работы отдельных ярких индивидуальностей пока еще основательно не изучена, не осмыслена, не обобщена. Мы, рядовые газетчики, плохо знаем наследство, оставленное «звездами первой величины», и слабо пользуемся секретами их мастерства. Видя результат усилий классиков журналистики, мы совершенно не представляем себе, к а к  они шли к результату. Отрывочные данные, робкие и не всегда профессионально объективные воспоминания очевидцев, легенды, байки, анекдоты — это все, что сохранилось от социального и художественного опыта таких замечательных мастеров, как Овечкин, Горбатов, Зорич, Дорошевич, Агапов, Кольцов. Они работали, можно сказать, в наше время, что же говорить тогда о Куприне, Успенском, Гончарове, Бунине, Короленко и других «отцах жанра», чей творческий метод, боюсь, безвозвратно утерян, как секрет фресковой живописи Леонардо да Винчи.

Что остается делать нам, сегодня действующим журналистам? Так и не вылезать из своего вечно младенческого состояния? Увы, мы и в самом деле, начиная с нуля, каждый раз изобретаем собственные велосипеды или обрекаем себя на слепое эпигонство.

Быть может, я излишне драматизирую положение? Но разве вас не потрясают элементы кустарщины в таком важном деле, как вузовская подготовка журналистских кадров? Практическая журналистика, такой