Вскоре Жуковский снова прибыл к императрице Марии Федоровне и посетил лицейского Пушкина. Пушкин пошел его провожать в Павловск, где Жуковский затащил его на ферму, и они пили свежие сливки, ели творог совершенно бесплатно, как все посещавшие ферму.
— Любому человеку известно, что авторы не охотники до авторов. И поэтому Шаховской не охотник до меня, — объяснял Жуковский Саше Пушкину, запивая свои сентенции свежими сливками из кринки. — Ну, захотелось ему написать комедию, а в ней посмеяться надо мной. А друзья за меня заступились. Дашков написал жестокое послание к новому Аристофану; Блудов написал презабавную сатиру «Видение в какой-то ограде», а Вяземскому сделался понос эпиграммами…
Он улыбнулся, смотря, как молодой Пушкин хохочет над его словами и льет сливки из кринки себе на сюртук.
— Меня тоже пронесло, — сказал он с улыбкой Жуковскому, когда отсмеялся, и стал отряхиваться.
— Да? И чем же? Прочитайте-ка, милый друг…
— Извольте, Василий Андреевич:
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов —
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
Жуковский радостно и совершенно по-детски рассмеялся.
— Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу…
— А не обидно ли молчать? — спросил Пушкин. — Я бы не смолчал, каждый бы должок отдал.
— А по мне, лучше было бы, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии, и даже французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Меня все эти глупости еще более привязывают к поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой…
— Шаховской — посредственный стихотворец, не имеет большого вкуса, наконец, просто худой писатель… Неглупый человек, который, замечая все смешное или замысловатое в обществах, придя домой, все записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии, — горячился Пушкин, ему было непонятно несуетное расположение духа Жуковского. — Он написал «Нового Стерна»: холодный пасквиль на Карамзина. Он написал водевиль «Ломоносов»: представил отца русской поэзии в кабаке и заставил его немцам говорить русские свои стихи, к тому же растянул на три действия две или три занимательные сцены…
— Бог с ним! — махнул рукой Жуковский и отдал пустую кринку молочнице, стоявшей рядом и с улыбкой непонимания внимавшей их беседе. — Поговорим об нас, мой дорогой! Мне в последнее время плохо пишется. С тех пор как приехал сюда. Вероятно, петербургский климат не здоров для меня, я чувствую, как моя поэзия вянет здесь, но мы, литераторы, вынуждены писать даже тогда, когда нет вдохновения.
— Я как раз хотел вас спросить, Василий Андреевич, — обратился к нему Пушкин. — Иван Иванович Мартынов, куратор Лицея, заказал мне стихи на приезд государя императора из Парижа…
— И что ж? — поинтересовался Жуковский.
Пушкин замялся.
— Туго? — спросил Жуковский.
— Туго, Василий Андреевич, — кивнул лицеист.
— Привыкнешь. Я вот уже написал «Песнь русскому царю от его воинов»… Главное — это искренность, а не расчет на награду.
— Ну вот, а сами говорили мне: держись подальше от двора, от большого света!
— И сейчас могу повторить, но сам я, может, по слабости характера, может, по обстоятельствам, не могу придерживаться столь очевидных мне истин. Мне надобно бежать, а я все приближаюсь и приближаюсь… Как мотылек на огонь, того и гляди опалю крылья.
— Ну что ж, — вздохнул Пушкин, по-своему поняв его, — попробую еще раз. Авось получится?
Через некоторое время, закончив стихи, Пушкин у себя в комнате, стоя перед конторкой, написал письмо Мартынову:
«Милостивый государь Иван Иванович!
Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пиэсу на приезд государя императора; исполняю ваше повеленье. Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кириллович благоволит поднести его величеству слабое произведенье неопытного стихотворца!
Надеюсь на крайнее Ваше снисхожденье, честь имею пребыть, милостивый государь,
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
1815 года
28 ноября.
Царское Село».
Он посмотрел на листок, взяв его за два конца, пошелестел им в воздухе, чтобы чернила просохли, потом подхватил другой листок с перебеленными стихами и выскочил в коридор.
В пустом учебном классе возле кафедры он показал письмо и стихи Николаю Федоровичу Кошанскому.
Кошанский дочитал стихотворение, удовлетворенно кивнул сам себе, пробежал глазами письмо, взял перо и молча зачеркнул в письме «его величеству», надписав сверху: «гос. им.»
— Поправьте, господин Пушкин, «государю императору», перебелите, и отправим Ивану Ивановичу, а он уже, если соблаговолит, найдет случай поднести государю императору.
Кошанский протянул ему оба листка, но отдал не сразу, а прежде обратившись к нему:
— Вы делаете успехи. Мои лекции по теории языка отечественного пошли вам на пользу. Вы уже печатаете свои творения в журналах, я рад за вас. Слышал, вас навещает Василий Андреевич Жуковский, а я ведь с ним учился в Московском университетском пансионе… Однокашники. Я вот здесь учительствую, а он — там! Д-да… Судьба! — сказал он задумчиво и отдал листки Пушкину.
— Где там? — поинтересовался Пушкин.
Кошанский закатил глаза. Пушкин понял его. Это означало — при дворе. При высочайших особах.
Прошло некоторое время, но от Мартынова не было ни ответа, ни привета. Пушкин не знал, что и думать. Боялся, что стихи не дошли. Кошанский опять, в который уж раз, запил горькую и взял отпуск по болезни, так что спросить было не у кого. Гауеншильд, исполнявший обязанности директора, боялся всего на свете, и просить его было бесполезно. Потом все-таки выяснилось, что стихи до Мартынова дошли. Он побежал к Горчакову, тот был главный дока по дипломатической части.
— Подарка нет? — первым делом поинтересовался Горчаков.
— Нет, — покачал головой Пушкин.
— Значит, не представили государю.
— Как не представили? — возмутился Пушкин.
— Подарка нет? — снова спросил Горчаков.
— Нет. И что, если нет подарка, значит, не представили?! — возмущенно закричал Пушкин, поняв логику Горчакова.
— Разумеется, Саша, — ласково сказал ему Горчаков.
