Здесь я также прочитал, как незадолго перед тем в книге Сашо о Цейлоне, что в каждой богатой змеями местности живут люди, обладающие исключительной способностью обращения с этими животными. В этом проявляется какое-то особое сродство. Думаю, при нападении таких ловцов змея испытывает некое безразличие или даже симпатию, что обычно происходит, когда к ней прикасается особь одного с ней вида.
Книга мне нравится, ибо в основе ее лежит страсть наблюдателя над животным миром, восторг встречи с магическими и тотемистскими явлениями, без которого всякая зоология тут же становится сухим нагромождением фактов.
В связи с этим снова размышлял о дарвинизме. Главная его слабость заключается в недостатке метафизики. Если посмотреть методологически, то это выражается в том, что доминирующей становится здесь одна из простых форм созерцания, а именно — время.
В противовес этому следует признать, что животные в их отношении к окружающему миру и друг к другу похожи на клубок, многообразно связанный и сплетенный. Изобилие требует не столько хронологического, сколько синоптического взгляда. Мощная одновременность, соположенность и совмещенность разрешаются дарвинизмом в последовательности — клубок наматывается на катушку. Тем самым теряется величие, свойственное творению, чудо первоначального прыжка, прорастающее мгновенно или в могучих циклах и зонах, подобно седмице Моисея, космографической иерархии Гесиода или китайской натурфилософии.
В теологическом аспекте воззрения Ламарка значительней. Вместе с тем можно было предвидеть, что триумфа удостоится механистическая теория. Кроме того, начиная с определенной временной точки отбор совершается с оглядкой на великие возможности разрушения.
Кирххорст, 11 ноября 1944
Записав события вчерашнего вечера, читал «Совиновных», где Гёте удачно обрисовал атмосферу маленькой гостиницы. Но концовка срезана, и раздражает, что Софи осталась в руках этого гадкого Зеллера. На что можно возразить: мораль заключена в названии.
После полуночи, а ночь выдалась звездная, второй налет с участием множества самолетов. Один, как насекомое, был пронзен светом прожекторов и парил в нем, осыпаемый ударами, похожими на красные искры, разлетающиеся по наковальне. Присутствие детей смягчало происходящее, придавало ему более гуманный характер, — я это знал еще по опыту бункеров первой мировой войны. Перпетуя держит малыша на коленях, низко наклоняется над ним, как-то умудряясь охватить его еще и плечами, чтобы никакая беда, если и настигнет ее, его не коснулась. Это — поза Ниобеи перед Аполлоном.
Потом заснул и видел сны о животных. В некоем орнитологическом кабинете я погрузился в созерцание птиц, среди которых был большой пятнистый дубонос. Удивился, что пятнистость переходила и на клюв, и задумался о причинах. Потом была яванская сорока, копия нашей. Отчего же тогда яванская? — ах да, у нее на манер некоторых райских птиц было красное пушистое утолщение под веерообразным хвостом.
Кирххорст, 12 ноября 1944
Воздушные тревоги часто вырывают нас из глубокого сна. При этом я не в первый раз замечаю, что существуют совершенно неизвестные области сновидений, глубинные морские бездны, в которые не попадает ни единый луч света. И подобно тому как случайно попавшие в сети создания ведут себя по отношению к воздуху и солнцу, так в единый миг изменяется плазма глубокого сна относительно сознания. В ее пряже остается всего лишь несколько ворсинок. Мы погружаемся в непостижные безглазые глубины, в плаценту образов.
Кирххорст, 14 ноября 1944
Ночь, ничем не потревоженная. Читал: Гёте, «Внебрачная дочь», искусный холодный фейерверк, схожий с творением на прометеевой ступени. Именно высокий уровень ремесла свидетельствует о даровании.
Читал также неопубликованные биографии Планка и Лауэ, которые мне прислал берлинский антиквар Кайпер и которые я собираюсь передать брату Физикусу. На этих высших ступенях физических открытий отношение к окружающему миру снова становится простым, инстинктивным, — оптическое, математическое, волнообразное, кристаллографическое чувство пронизывает тело, подобно флюиду. Наука не может вести ни в какие иные области, кроме тех, что глубоко запрятаны в нас самих. Что бы ни открывали с помощью телескопов и микроскопов — мы внутри себя знали это давно. Нам тяжело хранить обломки погребенных в нас дворцов.
Среди вчерашней почты письмо от Герхарда Гюнтера, с отрывками из дневников его сына, погибшего в Южных Карпатах. Наряду с молитвами, медитациями и местами из Писания там есть заметки и к моим сочинениям, которые он внимательно прочел.
Прафигура. Наша наука стремится к ней, представляя собой мозаику на предначертанной основе. Чем больше кусочков уже «выложено», тем требовательней становятся те, что еще остались. В начале еще можно выбирать для них тот или иной план, в конце их место определено.
Свобода воли кажется благодаря этому все ограниченней, но ее следует рассматривать как присущую всему целому. Грандиозные решения определяли весь процесс, ближе к концу, по-видимому, приобретающий все больше автоматизма. На нашу долю выпало вложить в купола и своды замковые камни, узренные и замысленные отшельниками в теологических медитациях. Свобода воли в Homo magnus безусловно выше, чем в индивидууме, но и он принимает в этом участие. В неразделенном, где нужно выбирать между добром и злом, индивидуум и нынче еще суверенен. Стоит лишь воззвать к его суверенности — и узришь чудеса.
После полудня у зубного врача в Бургдорфе, где в его приемной читал Эккермана. Нашел там упоминание о «Pastoralia» софиста Лонгуса и сразу почувствовал желание их приобрести, что сделать не удастся, прежде всего из-за трудностей в доставании книг. При этом вспомнил набережные Сены между мостами и тамошние богатые уловы.
Потом врач под звуки бормашины нашептывал мне на ухо политические новости.
Кирххорст, 15 ноября 1944
Первый снег.
Может быть, многие из немцев переживают сегодня то же, что и я, когда знание о совершаемых подлостях отвращает от участия в коллективных действиях вообще, если предвидишь, что и будущие корпорации произрастают из того же корня. Уже и нынче, после столь мощных знамений судьбы, слепота ставшего необозримым плебса превосходит всякое представление, всякую меру.
Кирххорст, 18 ноября 1944
Ночи без бомбежек, что, с одной стороны, можно объяснить ноябрьской непогодой, с другой же — тем, что англичане и американцы для своего осеннего наступления на левый берег Рейна используют также стратегические эскадры.
Читаю Штифтера, чьи «Разноцветные камни» давно занимают достойное место среди моих книг, но остаются нетронутыми, ибо круг его поклонников настораживает. Прекрасные часовни, где воскуряют дешевый фимиам.
Не связана ли склонность к созданию тоталитарных государств с музыкальностью? Во всяком случае, примечательно, насколько три музыкальные нации — немцы, русские и итальянцы — преуспели в этом. Возможно, однако, что внутри самой музыкальности происходит смещение в сторону более грубых элементов, с мелодии на ритм, — движение, которое в конце концов увенчивается монотонней.
Кирххорст, 19 ноября 1944
Вчера вечером налет с отдаленной, но тяжелой бомбардировкой. Над Ганновером зажглась «рождественская елка», похожая на красное зловещее созвездие. За ней последовали землетрясения.
Продолжаю читать «Разноцветные камни». «Гранит», «Известняк», «Турмалин», «Горный хрусталь». Первое восхождение на вершины литературных массивов стоит проделывать заранее, как бы забегая вперед.
Штифтер — Гесиод первопроходцев, ему еще известен Nomos Земли. Как чудо светится в нем старая Австрия, как великое художественное творение, коему снова можно будет воздать почести, едва рассеются последние наполеоновские схемы. Древний высокоствольный лес, где созидается чернозем счастья. В противоположность ему у нас производят боль.
Я помню, как беседовал с читателями Штифтера, коим его самоубийство казалось несовместимым с его творчеством и образом жизни. Между тем следовало бы обратить внимание на черты педантизма и преувеличенной совестливости, легко переходящие в ипохондрию. Это проявляется как в грамматике, так и в повествовательной манере, и указывает — по крайней мере в духовной сфере — на тонкую и ранимую конституцию.
«На детях были широкополые соломенные шляпы и платья с рукавами, из которых вырастали руки».
Кирххорст, 22 ноября 1944
Налеты и бомбардировки участились, приобрели более продуманный, злокозненный характер. В Мисбурге снова горели цистерны с нефтью. Днем в небе появляются длинные вереницы авиаэскадр, словно по воздушному океану петляют белые гидры. Над ними, со скоростью снарядов, пространство прорезают истребители.
