До августа 1991 года мы с женой жили просто, но достаточно комфортабельно. Мы общались с семьей моей сестры, со старыми и новыми друзьями. Я писал эту книгу и собирал рецепты и материалы для книги о русской кухне. Два раза нас навестили мой сын Саша и дочь Андреа от первого брака Клаудиа. Летом мы были приглашены в дом отдыха в Ялте, на побережье Черного моря. Во время экскурсии в Севастополь мы проезжали мимо роскошной резиденции, в которой размещался Горбачев и где несколько позже он принимал незваную делегацию своих товарищей по политбюро, которые ему сообщили, что в Москве произошел путч, инсценированный ставленником Горбачева Крючковым.
Крючков никогда не был для меня желательным кандидатом на пост председателя КГБ. Он представлялся мне слишком ограниченным, типичным аппаратчиком, в интеллектуальном отношении не сравнимым с Андроповым. Но я никогда и в мыслях не допускал, что человек его калибра мог ввязаться в такую бездарную акцию.
Эта попытка путча укрепила меня и Андреа в решении не откладывать больше возвращение в Германию. Меня несколько раз посещали адвокаты, чтобы обсудить варианты возвращения. В конце августа я обратился к Шебаршину, который возглавил КГБ после арестованного Крючкова. Он выглядел крайне усталым и очень напряженным, но участливо выслушал то, что я ему сообщил, и сказал с жестом, выражавшим беспомощность: “Миша, ты сам видишь, что тут происходит, ты всегда был для нас верным другом, но в настоящий момент мы ничего не можем для тебя сделать. Кто мог бы подумать, что все так получится! Езжай с Богом”.
Между тем против моего преемника по службе, ведущих сотрудников разведки берлинским судом высшей инстанции было выдвинуто обвинение. В этой ситуации я ни в коем случае не хотел избежать своей доли ответственности, Я мог бы подождать до октября и с гарантией свободного проезда выступить в качестве свидетеля на процессе против руководителя внешней контрразведки моей службы, чтобы потом уже решить, останусь я в стране или нет. Однако, чтобы подчеркнуть добровольность моего возвращения, я сознательно не стал дожидаться этого срока.
Сначала мы опять поехали в Австрию, так как я хотел перед пересечением границы Федеративной республики проконсультироваться со своими адвокатами. Спустя несколько дней после нашего приезда из Москвы стало известно, что я сделал остановку в Вене, и пресса устроила прямо-таки адский спектакль. Чтобы остановить весь этот шум и гам, я обратился к венским властям и сообщил, что в обозримое время намерен покинуть страну.
24 сентября 1991 г. я пересек границу в Байериш Гмайн, где федеральный прокурор, напротив которого мне предстояло много месяцев сидеть в зале суда, уже ждал меня. По его лицу было видно, как он торжествует, наконец добравшись до меня. В небольшом отеле в присутствии моего адвоката он предъявил ордер на арест и задержал меня. На двух бронированных “мерседесах” нас везли в Карлсруэ, мимо моего родного города Штутгарта, который я не видел с 1933 года.
Следственный судья в Карлсруэ аннулировал приказ об аресте с некоторыми условиями, однако федеральный прокурор немедленно подал протест сенату Федерального суда, который отменил предписание следственного судьи и, в свою очередь, предписал мой немедленный арест. Так незадолго до полуночи этого насыщенного событиями дня я оказался в качестве подследственного в тюрьме Карлсруэ в одиночной камере с двойной решеткой.
Через одиннадцать дней тюрьмы меня отпустили, но за такой огромный залог, который я смог внести с большим трудом и лишь благодаря солидарной помощи друзей. Освобождение сопровождалось еще некоторыми каверзными условиями.
В тюрьме Карлсруэ я прочитал в газетах слова министра юстиции Кинкеля, сказанные к первой годовщине объединения: в немецком объединении, сказал он, нет ни победителей, ни побежденных. Берлинская судебная палата настолько убедительно обосновала свои сомнения о соответствии обвинений против моих сотрудников международному праву, что она обратилась в Федеральный конституционный суд, потребовав принять принципиальное решение относительно законности подобных процедур. Другие же суды выносили приговоры. Таким образом, господствовала правовая неразбериха.
Как и при решении многих спорных проблем, возникших после объединения, в моем процессе речь шла в конечном счете о принципиальном вопросе: было ли воссоединение объединением двух суверенных государств или поглощением одного государства другим, при котором побежденный подчиняется победителю?
Уже до моего процесса, а тем более во время судебных заседаний усиливались критические голоса общественности. Даже бывшие противники из западногерманской разведывательной службы выражали свое недоумение. Хериберт Хелленбройх, бывший президент БНД, заявил: “Процесс против Вольфа я считаю противоречащим конституции. Вольф занимался разведкой по поручению тогдашнего государства… Обвинять его теперь… в измене родине лишь потому, что его можно схватить, — такое трудно доступно пониманию. Эта как бы имеющая обратную силу возможность подвергнуть аресту равносильна принятию уголовного закона, имеющего обратную силу. В обвинении каждого, кто шпионил в пользу ГДР, в измене Федеративной республике есть своя логика, но логика очень странная”. Нечто подобное можно было услышать и от бывшего шефа военной контрразведки адмирала Эльмара Шмелинга, который к тому же вообще ставил под вопрос существование разведывательной службы после окончания холодной войны.
По прошествии семи месяцев мой процесс в Верховном земельном суде в Дюссельдорфе поздней осенью 1993 года близился к концу. Были выслушаны более тридцати свидетелей и экспертов, зачитано множество документов. Позади судейских кресел грудились штабеля папок. К тому, что было уже известно, не добавилось ничего нового. Лишь в начале процесса был приобщен единственный неизвестный эпизод — Топаз. Во время процесса был раскрыт и арестован Райнер Рупп, наш главный источник в штаб-квартире НАТО в Брюсселе. По этому и другим арестам наших источников в Федеративной республике я понял, что содержащиеся на дискетах картотеки с наиболее секретными данными нашей разведки попали через ЦРУ в руки западных служб, которым удалось расшифровать эту информацию. Потом я узнал, что один прежний сотрудник нашей разведки выдал кодовые имена наших брюссельских источников 1990 года западногерманской разведке, которая с помощью заложенной в дискетах информации смогла идентифицировать Топаза.
На моем процессе было доказано то, что вообще никогда не подвергалось сомнению, — то, что я был руководителем эффективной разведывательной службы и в этом качестве встречался с людьми, которых можно называть агентами. При этом я заявил, что в соответствии с законами и конституцией ГДР я беру на себя полную ответственность за деятельность подчиненных мне сотрудников.
