И вот теперь мне представлялась великолепная возможность осуществить наш план на практике. Следователь мой не чуял никакой беды, когда я подал ходатайство предоставить мне в качестве защитника адвоката Каминскую. Но уже на следующий день он прибежал несколько встревоженный. Принес ответ председателя президиума Московской городской коллегии адвокатов Апраксина:
«Адвокат Каминская не может быть выделена для защиты, так как не имеет допуска к секретному делопроизводству».
Это-то мне и требовалось — документ с упоминанием «допуска». Дальше все пошло как по нотам.
— Какой допуск? Какое секретное делопроизводство? — изумился я. — Ничего не знаю. Законом не предусмотрено.
И пошел писать жалобы во все концы: в ЦК, в Министерство юстиции, Совет Министров и проч.
Срок следствия истекал — нужно было знакомиться с делом, подписывать 201-ю статью, но я и слышать ничего не хотел: по закону я имел право знакомиться с делом в присутствии адвоката.
У следователя не было выхода: если дело не закрыто в срок, заключенный должен быть освобожден из-под стражи. Он выбрал иной путь: пошел на подлог и написал в протоколе, что я просто отказываюсь знакомиться о делом. Об адвокате — ни слова.
Тут я и объявил голодовку. В сущности, меня устраивала сложившаяся ситуация: обвинение липовое, с делом не ознакомлен, адвокатом не обеспечен. Что же, несите меня голодающего на носилках в суд, если хотите. То-то спектакль будет! Заготовлю себе штук сто одинаковых ходатайств о вызове адвоката Каминской и буду их каждые пять минут молча подавать судье. Ручаюсь, такого суда еще не было. Эх, что тут началось!.. Власти словно с цепи сорвались. Они всегда звереют, когда их к стенке прижмешь. Но именно в такие моменты и нужно ломать им хребет — иначе никогда мы из дерьма не выберемся.
Меня посадили в изолятор, отобрали все книги, бумагу, карандаш, курево. Газет не давали, ни на прогулку, ни в баню не водили. Даже таблетку от головной боли не дали. Пришел зам. начальника тюрьмы Степанов и объявил, что голодающим медицинская помощь не оказывается.
— Вы же в пОлОжении самОубийцы, — окал он, как обычно. — СамОубийцам медицинская пОмОщь не пОлОжена. Снимайте гОлОдОвку.
В тот же день начали искусственное кормление. Да как — через ноздрю! Человек десять надзирателей водили меня из камеры в санчасть. Там надевали смирительную рубашку, привязывали к топчану, а сами еще садились на ноги, чтоб не дрыгался. Другие держали плечи и голову. Нос у меня чуть-чуть смещен в сторону — в детстве боксом занимался, повредил. А шланг толстый, шире ноздри, — хоть убей, не лезет! Кровь из носа — пузырями, из глаз — слезы ручьем. Должен сказать, что нос — штуковина очень чувствительная. Еще, может, один только орган у человека такой же чуткий. А тут — аж хрящи трещат, лопается что-то, хоть волком вой. Да где выть, когда шланг в глотке застрял — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Хриплю, как удавленник, — того и гляди, легкие лопнут. Врачиха, глядя на меня, тоже вот-вот разревется, но шланг все-таки пихает и пихает дальше. Потом через воронку в шланг наливает какую-то бурду — захлебнешься, если вверх пойдет. С полчаса держат, чтобы всосалось в желудок и назад нельзя было выблевать, а потом начинают медленно вытаскивать шланг. Как серпом по …. За ночь только-только все подживет, кровь течь перестанет — опять идут, ироды. Все сначала. И с каждым днем — трудней и трудней. Распухло все, притронуться страшно. Только пахнет сырым мясом все время.
И так каждый день. Где-то на десятые сутки надзиратели не выдержали. Как раз было воскресенье — начальства нет. Окружили врачиху:
— Дай ты ему, пусть так, через край выпьет, из миски. Тебе же быстрее, дуреха.
Она чуть не в истерику.
— Да он так никогда не кончит эту чертову голодовку, если через край. Вы что, хотите, чтоб я из-за вас в тюрьму пошла? С завтрашнего дня начну дважды в день кормить.
Одно только и утешало меня — знал я, что примерно в это время должна мать принести передачу. Без моей подписи передачу не примут, и должна мать догадаться, что происходит. А там ребята что-нибудь придумают.
Двенадцать дней мне рвали ноздри, точно Салавату Юлаеву, и я уже тоже звереть начал. Ни о чем больше думать не мог, только о своей носоглотке. Хожу по камере целый день, носом булькаю. Вот поди ж ты, жизнь прожил, а не думал, что существует какая-то связь между моим носом и Московской коллегией адвокатов.
К вечеру двенадцатого дня сдались власти — приехал помощник Генерального прокурора Илюхин.
— Случайно, знаете, заехал и вдруг узнаю — голодающий! Какие допуски, кто вам сказал такую глупость? Никаких допусков нет, я вам ручаюсь.
— А как насчет Каминской? — говорю я с сильным французским прононсом — через нос-то звуки не идут, одни пузыри.
— Ну, что Каминская, что Каминская, — засуетился прокурор. — Хороший адвокат. Я сам ее знаю, в суде встречались. Мы против нее ничего не имеем. Только знаете, сейчас это уже сложно. А почему, собственно, вы так уперлись в Каминскую? Свет клином не сошелся — у нас много хороших адвокатов.
— Я не уперся. Пожалуйста, на выбор: Каминская, Каллистратова, Швейский. Любой адвокат годится, которого вы допуска лишили.
— Ах, опять вы эти допуски!
Долго мы с ним препирались. Сошлись на Швейском.
— Черт с ним! — махнул рукой прокурор. — Пусть будет Швейский — он хотя бы член партии.
До меня Швейский защищал Амальрика, и уже было решение Министерства юстиции выгнать его вообще из адвокатуры.
Суд состоялся 5 января 1972-го — вернее сказать, судебный спектакль. Даже приговор мне был известен заранее. В последнюю нашу встречу следователь капитан Коркач сказал удовлетворенно:
— Ну, все, на двенадцать лет мы от тебя избавились. Партийное решение уже состоялось, оставались только формальности.
Для суда выбрали отдаленный район Москвы, чтобы удобнее было оцепить здание, не пропускать друзей и иностранных корреспондентов. В зал, как обычно, посадили работников КГБ и партийных чиновников — изображать «открытый процесс».
Спешка была ужасная — им почему-то нужно было все кончить в один день. Обвинение было составлено настолько расплывчато, что даже партийные чиновники в зале не могли понять, о чем речь. Говорилось только, что я «систематически передавал за рубеж клеветнические антисоветские измышления», и дальше следовало перечисление западных газет, где эти «измышления» публиковались. Судья доставала из дела газетные вырезки, приподнимала вверх по очереди и убирала обратно. То же самое и с фильмом Билла Коула: его показали здесь же, в зале суда, на задней стенке вместо экрана. Фильм шел по-английски, и никто из присутствующих, включая судью и прокурора, не мог понять содержания.
