…В торжествах всегда таится какая-то логически необъяснимая нервозность. Вот в деревнях, а иногда и в городе, свадьбы редко обходятся без драки. Может быть, в нас под влиянием выпивки просыпается ревность или зависть к основным виновникам торжества — и делается себя жалко? А от жалости к себе обязательно просыпается агрессия — я это по себе знаю. Я, кстати, в начале вечера в Мячкове возмущался фотографом, сделавшим снимок «Торпедо» для мержановского еженедельника и привезшего на банкет толстую пачку «Футболов» (всем сколько-нибудь примечательным людям раздали по экземпляру). Почему-то приезжий фотограф, обидевшись на администратора Каменского, стал ему хамить, крича, что Каменский — маленький здесь человек, ничего не решающий. Трезвый еще Жора с достоинством и резонно заметил, что решать, он, может, и не решает, но за порядок отвечает — и нечего портить людям праздник. Мне стало неприятно, что так себя ведет наш коллега — я вызывающе похвалил Каменского за воспитанность и такт. Но по возвращении из лесу сам себя повел не лучшим образом, схлестнувшись с Аликом Марьямовым. Нас разнимали — и Витя Шустиков все твердил: «Ребяточки, ребяточки, у нас же коллектив…»
Щербаков отвел нам для отдыха свою комнату, заверив, что они с Майей найдут, где им лечь спать. Но, по-видимому, отыскав место для ночлега, он потерял саму Майю. И забыв сгоряча, что вместо Майи в комнате — мы, сморенные выпивкой, потыркался в запертую дверь, а затем разбежался в узком коридоре — и поставленным ударом выбил замок. Я проснулся оттого, что мимо меня в темноте пролетел неопознанный снаряд и чуть не выбил стекло, врезавшись в подоконник. Зажгли свет, недоразумение выяснилось. Володя протрезвел после полета — и пошел искать Майю в других помещениях.
Мне после ухода Щербака уже не спалось, но протрезвел я, судя по моим дальнейшим действиям, не вполне. Тоска буквально душила меня. И я подумал вдруг, что смогу от нее излечиться, лишь немедленно встретившись со Стрельцовым. Удивляюсь, что запомнил, в какой он комнате. То, что там сегодня и Раиса, я как-то не учел. Но это — ладно… Читателя наверняка заинтересует: а настолько ли близко знаком был я со Стрельцовым, чтобы вламываться к нему ночью? В ту секунду — в ту, а не в эту, когда пишу о случившемся ночью в Мячкове, — мне казалось, что, конечно, мы очень хорошо знакомы. Я помнил, что, когда мы выходили первый раз из-за банкетного стола для легкого променада и братания, Эдик сказал мне какую-то любезность — вроде, что обратил на меня внимание еще при самой давней нашей встрече ранней весной. Но он всем, кто подходил к нему в тот тесный общением вечер, говорил что-либо одобряющее-ободряющее, как человек, находившийся в наилучшем настроении…
В общем, я постучал в дверь — и Эдик сразу мне открыл, не слишком, точно это помню, удивившись. Теперь думаю, что, может быть, ему тоже не спалось после всего пережитого им сегодня. Он был не из тех людей, что упиваются оказанными почестями, — и не думаю, что грех тщеславия, по выражению Льва Толстого, мучил его до бессонницы. Но отчего-то же он не спал? И не пил, между прочим… Водку он достал, когда я с порога спросил: нет ли у него чего-нибудь выпить? Впрочем, вытащил он ее чуть ли не из кармана дубленки и поставил передо мной с большой охотой. Не буду преувеличивать, утверждая, что был Стрельцов абсолютно трезв… Оторвавшись от действительности, как я понял, он сказал в глубину комнаты: «Раечка, приготовь нам чего-нибудь покушать!» И только энергичное напоминание Раечки, что дело происходит не в их московской квартире, чуть умерило его гостеприимство. Ничего, однако, не могу — ни в общих чертах, ни, тем более, подробно — привести из того разговора: ни слов, ни мыслей. Соглашусь, что добавлять среди ночи нам, может быть, и не было смысла. Но некий звук, некий тон того горячечного постскриптума декабрьских посиделок в Мячкове — с эксцентрическими отступлениями — несомненно, относится к избранным воспоминаниям моей жизни…
16
В интересах сборной ее игроков на все время подготовки к чемпионату мира забрали из клубов. Но говорить, что это очень уж сильно сказалось на внутреннем первенстве и этим объяснять неудачу московских клубов, пустивших в тройку призеров и ростовчан, и бакинцев, — смешно. Чемпион страны — киевское «Динамо» — провел свой лучший при Маслове сезон, одержав наиболее громкие победы силами тех, кого считали бы резервистами, если бы не забрали в сборную признаваемых до лета шестьдесят шестого года лучшими — Хмельницкого, Серебрянникова. Сабо… И били соперников молодые киевляне, применяя систему четыре — четыре — два, вошедшую во всем мире в моду только после лондонского чемпионата: так играли чемпионы-англичане. «Дед» опять вставил «фитиль» тренерам сборной как стратег, тактик, селекционер…
Я не стану придираться к Морозову, настаивая на том, что он разрушил счастливо создаваемое Бесковым за два года или даже за один, если считать месяцы работы, сезон. Нельзя винить Николая Петровича за то, что одарен от Бога был он намного меньше, чем Константин Иванович. Винить можно только футбольное и прочее начальство, не понимающее закона: команда, переставшая прибавлять в игре, не сохранит игры и на достигнутом уровне. Отступление неизбежно. А под завоеванным Морозовым высоким — для нас — местом в турнире можно без зазрения совести поставить и авторскую подпись Бескова. Всем хорошим та сборная обязана ему. При том я вовсе не хочу сказать, что влияние Морозова сказалось отрицательно. Он работал добросовестно, грамотно. Но, наверное, тренер с опытом участия в больших турнирах распорядился бы наследием Бескова поудачнее. Если в семидесятом году все равно вернули Качалина, то почему было, раз уж из-за политики расстались с Константином Ивановичем, не вернуть Гавриила Дмитриевича обратно, пока держал он в уме уроки чилийского чемпионата? У Качалина не отнимешь приверженности к атаке, что у нас — при трагическом восприятии поражений в самых малозначащих играх — все-таки очень большое достоинство…
Морозов ввел в состав сборной Сабо и ленинградца Данилова, отказался от Шустикова, не приглашал больше Мудрика, учел болезнь Понедельника.
«Торпедо» в сборной представляли Воронин и Кавазашвили, стоявший в ее воротах до начала чемпионата чаще, чем Яшин, не говоря уж о Банникове.
Обычно ведущий игрок национальной сборной, потеряв в ней свое постоянное место, играет на порядок ниже. Не видит больше в своей спортивной жизни мотиваций, которые бы снова вынудили переносить колоссальные нагрузки на физику и психику. Игра вчерашнего фаворита сразу же приобретает излишне академический характер. Правда, не каждый выглядит женихом, которому отказано. Но отсутствие аппетита к игре передается партнерам… Я подчеркиваю, что на мастеров, привлекавшихся в сборную эпизодически, такой закон не распространялся — под ним ходят только те, кто в ней годами премьерствовал.
