Но по-настоящему артистично, продуманно и со вкусом уголовные дела фабриковали на Украине. Многоходовую операцию с театральными эффектами и переодеванием украинский КГБ провернул против известного диссидента Вячеслава Чорновила. В 1980 году он отбывал после лагерного срока ссылку в Якутии – в поселке Нюрба Ленинского района. Мы были почти соседями и переписывались, а иногда и перезванивались, вызывая друг друга с почты на телефонные переговоры. Как-то он позвонил мне и поделился сомнениями. Он работал наладчиком какого-то механического оборудования, то есть на весьма скромной должности, и вдруг ему предложили командировку в соседний район, в город Мирный. Ссыльным запрещено покидать пределы своего района, и первое, о чем мы одновременно подумали, – что его хотят подставить под нарушение режима ссылки. Я советовал ему от командировки отказаться.
Через несколько дней он снова позвонил и рассказал, что милиция дала ему разрешение на выезд из района и он склонен поехать. Тем более что едет он туда не один, а со своим непосредственным начальником. Все это казалось мне очень подозрительным – что за странная командировка и с какой стати милиция вдруг стала к нему так снисходительна? Просто так ничего не бывает. Я чуял подвох. Слава тоже. Но ему очень хотелось развеяться. Ссыльному съездить в соседний район – это как простому советскому человеку провести отпуск за границей!
Я призывал его к бдительности. Мы договорились, что он будет звонить мне из командировки по возможности каждый вечер.
7 апреля Слава прилетел в Мирный и поселился со своим начальником в гостинице. На следующий день, сделав дела, они ужинали вечером в гостиничном ресторане. Там к ним подсела молодая и миловидная девушка, с которой еще днем его познакомил тот самый снабженец, к которому они приехали в командировку. Татьяна была украинкой. Они пили сухое вино и говорили на украинском. Начальник вскоре ушел спать, и им никто не мешал. Они беседовали об украинской поэзии, литературе, театре, вспоминали Киев, читали друг другу стихи. Потом речь зашла об украинской независимости. Слава растаял. Когда пришла пора расходиться, Таня, очарованная интеллигентностью, эрудицией и богатым жизненным опытом Чорновила, не захотела отпускать его. Они взяли недопитую бутылку вина и поднялись к ней в номер.
Не знаю, рассчитывал ли Слава на романтическое приключение или это была просто привычная бдительность, но, зайдя в номер, он запер дверь на ключ. Все остальное продолжалось недолго. Они выпили еще по бокалу, и во время возвышенного разговора об украинской поэзии девушка подошла к двери и открыла замок. Славе показалось это странным, но он не придал этому должного значения. И зря. Через несколько минут, безо всякого перехода и посреди разговора Татьяна вдруг сняла с себя джинсы и, оставшись в одних колготках, начала истошно вопить и колотиться в стенку соседнего номера. Слава опешил, еще ничего не понимая. Через мгновение в номер ввалилась целая толпа: милиция, дежурная по этажу, еще какие-то люди.
Чорновила арестовали по обвинению в покушении на изнасилование. На очной ставке Татьяна Блохина призналась ему: «Мне рассказали, кто ты; такие, как ты, не должны ходить по советской земле».
За недостатком улик «потерпевшая» и «свидетели» придумывали невесть что. Славу обвинили в том, что, угрожая бутылкой, он кричал своей «жертве»: «Ты знаешь, кто я? Я единомышленник Сахарова, и если ты не прекратишь кричать, то я тебя искалечу». Все, кому посчастливилось знать тихого и интеллигентного Вячеслава Чорновила, только улыбнутся этой выдумке.
Сама «жертва» оказалась дочерью полковника Вадима Блохина – советского военного атташе в посольстве одной из африканских стран. В своем последнем слове на суде Вячеслав Чорновил рассказал, что некоторое время она была оформлена в городе Мирном простой рабочей, «чтобы сыграла версия, что гнилой диссидент набросился на пролетарскую девушку». Уже гораздо позже, когда после падения коммунизма и распада СССР частично открылись архивы КГБ, Чорновил рассказывал мне, что Блохина специализировалась на подобных провокациях и он был не единственной ее жертвой.
Но тогда Слава тяжело переживал обвинение в изнасиловании. Он сразу объявил голодовку и держал ее долго, даже после суда. В последнем слове он говорил: «Если отстаивать принципы еще можно, одновременно щадя себя, то отстоять свою честь и свое достоинство иначе, чем поставив на карту не только здоровье, но и самую жизнь, при нынешних условиях невозможно». Его приговорили к 5 годам колонии строгого режима.
Через два месяца после Славы загремел в Якутскую тюрьму и я. Мы сидели на разных этажах, но быстро списались. Отступив от собственных правил, я уговаривал его снять голодовку, убеждая, что это излишняя мера – в подлинность уголовного обвинения и так никто не верит. Слава соглашался с доводами, но голодовку продолжал. Его кормили искусственно, через зонд. Я передал ему через баландера десять рублей, и он договорился с уже прикормленными вертухаями, чтобы нас одновременно вывели в санчасть на прием к врачу. Так мы наконец познакомились воочию. Мы сидели в тюремном коридоре на скамеечке перед дверью санчасти минут двадцать, и большую часть времени я говорил ему, что его диссидентская репутация настолько высока, что никакие происки КГБ по части уголовки ее не испортят. Но Слава был непоколебим.
Он снял голодовку только в лагере. Зэки не любят осужденных за изнасилование, но, видя Славино упорство и его длительную голодовку, к нему относились иначе. Все понимали, что он на самом деле политический заключенный.
Года через два мы снова встретились с ним, когда меня, едва живого, привезли в лагерную больницу на Табаге. В этом лагере Слава отбывал свой пятилетний срок. Когда через пару недель я пришел в себя, мы стали встречаться в жилой зоне и много говорили. Видя, что он успокоился и больше не переживает так из-за уголовного обвинения, я иногда подкалывал его.
– Ты знаешь, что самое обидное в твоем последнем деле? – спрашивал я его задумчиво и серьезно.
– Что? – отвечал Слава, еще не чувствуя подвоха.
– Самое обидное, что ты ее так и не трахнул, тогда бы хоть сидел за дело!
Слава немедленно взвивался и начинал доказывать, что и в мыслях не было, но потом, поняв, что я шучу, остывал, и через некоторое время мы вместе смеялись, обсуждая превратности судьбы и неиспользованные возможности.
Мой первый срок в ПКТ поначалу показался мне просто эпизодом лагерной жизни. Вероятно, начальство колонии решило перестраховаться, думал я, и запрятало меня туда, где я всегда буду у них на виду. Но я ошибся, не сразу поняв их намерения. Я исходил из того, что, закрыв меня в лагерь, КГБ посчитал свою задачу выполненной. Тут я их недооценил. Возможно, в Москве так и решили, а в МВД Якутии или республиканском КГБ, видно, решили добиться того, чего не добились их коллеги в Москве. Наверное, якутским ментам и чекистам грезился победный рапорт о том, что я встал на путь исправления и деятельного раскаяния. Соответствующей была и стратегия, а цель ее – сломать меня и подчинить. Ради этого они были готовы сильно постараться.
