– Ах, дьяволы! Ах, черти! – орали бабенки. – Эти купцы-черти всегда так-то для счастья у нас блаженных воруют. Чем только мы, горемычные, кормиться будем теперича? Ах, идолы толстомясые! Еще ль мало у них деньжищев эфтих идольских!..
– Слава тебе, Господи, слава тебе! – согласно взывали, под грохот экипажа, Переметчиков и старый приказный, а убогий смотрел на них своим мертвым, освещенным безумием лицом и кричал:
– Хо, ххо, ххо-о!
Стал наш Абрам Сидорович после описанного случая жить, поживать, да, как в сказке рассказывается, добра наживать.
Покупатели толпой наваливались на его лавки: шла в них неугомонная, беспрестанная толкотня и, пожалуй, даже такая толкотня, за которой, по пословице, не угоняешься. Самому паскудному парнишке ничего не стоило выхватить из лавочных касс зеленую бумагу и, сообразуясь с темпераментом, или спрятать зашибенную копеечку про черный день, или задать ею тону в горячем трактире.
Чудищ, некогда пугавших Переметчикова, как не бывало. Стал купец еще более блажен и благословен, чем был прежде; рассказы благоприятелям про святость, которую он, по словам его, хранил в палатах дома своего, сделались и шумнее и, так сказать, воззвательнее…
– Воистинну, – покрикивал он уже не в безобразном запое, а так только, пьяненький малость, – воистинну, объял меня свет и увидели очи мои согрешенья мои… О Б-б-о-оже! Ребята! приведите Гаврилу.
И ребята приводили Гаврилу, и Таврило, поскакивая по гладкому паркету залы, как по глубоким ямам, разбивал эту мрачную тишину, воцарявшуюся всегда при его появлении, своим обыкновенным криком:
– Хо, ххо, ххо!
Находились любители и знатоки, умевшие понимать Гаврилины речи и подслушивать в них самое малейшее уклонение от всегдашних возгласов. И одним утром истолковывали эти любители и знатоки Гаврилино: хо, ххо, – так, что это значило: хорошо, хозяин, хорошо; а другим утром в этих же самых изречениях они подмечали, что юродивый говорит: худо, хозяин, ох, худо! И береглись тогда все в доме, начиная с хозяина и кончая лихим подкучером, таким мастером сочинять новые стишочки.
Долго таким образом тянулось это благоденствие и протянулось бы оно на веки вечные, ежели бы не существовало пословицы, говорящей к великому людскому сокрушению: нет ничего вечного на земле, о люди!
Однажды Абрам Сидорович услышал в своей передней большой шум. Ему послышалось, что в ней происходила рукопашная, – вследствие этого, воскипевши своим праведным, хозяйским гневом, он сердито вскрикнул:
– Афонька! что это у тебя в передней за возня такая? Уши все, шельмам, оболтаю пойду.
– Да вот, сударь, – заговорил Афонька из-за притворенных дверей, – неизвестный человек какой-то беспременно вас видеть хочет. Говорит: двери все расшибу, а уж дойду до хозяина, потому, говорит, важное дело.
Вслед затем двери, ведущие из передней в зал, с шумом распахнулись и гневно-изумленным очам Переметчикова предстал некоторый молодец, высокого роста, в длинном нанковом сюртуке, перетянутом черкесским, с серебряным набором ремнем и, вдобавок, с серьгой в левом ухе.
– Ты что за человек? – сердито спросил его Переметчиков.
– А я – липецкий мещанин, Кондрат Добыча, – отрекомендовался молодец, встряхивая враз и густыми волосами, и золотой серьгой. – К вашей милости по дельцу пришли.
– Ах ты такой-сякой! – закричал на Добычу купец. – Да я тебя, шельма, в часть сейчас отправить велю. Как ты смеешь драться в моем дому – а?
– А нам не только что в часть, – беззаботно ответил Кондрат, – а, примерно, ежели в острог, или на каторгу, так нам все единственно, потому рази там люди не живут?.. Сами вы, ваше степенство, извольте рассудить!
– Что ж тебе надо?
– А надо мне, как перед истинным Создателем моим говорю, так и перед вами, – надо мне этого Ветчинникова в тартарары упечь – вот что мне надо! И в этом я вам помощь большую могу оказать, по тому хоша он и говорит, что кучер его первый силач в Москве, только рази он против меня может сустоять?
– Да ты об чем разговариваешь-то?
– Все об том же: без меня Ветчинников вас совсем задолеет, потому кучер у них точно что гора-человек…
– Да за что же мне с Ветчинниковым ссориться, голова?
– Как за что, судырь – ваше степенство? – спросил Добыча в большом изумлении. – Рази я вам не говорил? Ведь Ветчинниковы беспременно решились нынешним месяцем украсть у вас отца-Гаврилу (слава юродивого разнеслась уже так далеко, что многие звали его не иначе, как отцом-Гаврилой).
– Как? – завопил Переметчиков, – отца-Гаврилу? Бо-оже! Что же это такое?
– Так точно-с, потому зависть… Бедняют они очень… Они было себе, доложу я вам, тоже подцарапали мать-Христинью, но нет, все плохо! Души-то у них очень уж того… иродские…
– Почем же ты знаешь об этом? – тревожно спрашивал Абрам Сидорович. – Как ты намеренья их отгадал воровские?
– А как они, эти самые Ветчинниковы, зная мою силу и ловкость, призвали меня к себе и говорят: так и так, Добыча!
Зная мы твою силу и ловкость, приказываем одному тебе всей этой командой заправлять. Ты, говорят, у нас один в ответе за все про все будешь… То есть понимаете? Насчет этой кражи-то у вас они мне наказ дают – а? Я им в ту ж пору ответ стал держать: это, мол, я могу, потому и в ратниках когда был, так девок, или баб для господ-офицеров воровывал. «Что с нас возьмешь? Наше дело мещанское, работное…» Только, говорю, господа, за эдакое прокуратство пожалуйте мне сто на серебро, и опять же – деньги сейчас налицо. Потому, сами вы рассудите, ваше степенство, ежели бы меня за эти дела стегать принялись, что б я без денег-то делать стал?.. Ну-ка?
– Так, так, – согласился сильно озабоченный Переметчиков. – Это ты верно…
– Истинно, что верно, ваше степенство! А Ветчинниковы на такие мои слова что же сказали? Так это удивительно даже, однова дыхнуть! Сказали мне Ветчинниковы: «А-ах ты, говорят, шаромыга! Да сам-то ты и с потрохами с твоими стоишь ли сотню рублев? Да у нас, говорят, кучер Исай один вас таких-то троих за пояс заткнет. Ведь мы тебе за тем и велели прийти, чтобы дать тебе, гольтяпе, какой ни на есть хлеба кусок». Ладно, думаю про себя, ладно. Покажу я вам Кузькину мать. Потому зачем же они врут? Зачем они тем враньем человека обижают напрасно? Да рази я их кучера-то этого хваленого не разутешивал? Слава богу! Я ему, ваше степенство, в полпивной однажды, вот тут у Серпуховских ворот, сейчас умереть – не вру, кэ-эк дам в башку, так он с час сидел, словно бы обалделый какой. Точно что, признаюсь, дербанул{295} я его внезапу, сзади зашодчи. Все же, однако, рази его можно за это похвалить?
– Так, так, – ободрял Переметчиков. – Кому много дано, с того и взыщется много.
