— Сереженька! — Седые глаза в безысходной тоске уперлись в пустой, изъеденный временем гранит. Ни один звук не вылетел из губ Петра Михайловича. И все–таки голова раскалывалась, грудь разрывалась от отчаянного крика, который удивленно вбирали в себя и прятали в глубине гранитные скалы. Тысячелетние хмурые утесы, еще не видавшие таких глаз и не слыхавшие такого немого крика…
Майор стиснул зубы, вытащил из кармана «лимонку» и ухватил пальцем чеку запала. Но тут пуля цвикнула по валуну, едва не угодив в Сергея, в его руку, откинутую на камень.
Барташов быстро пригнул ее к земле и пришел в себя. Нет, гранатой отсюда никого не достанешь, да и не дадут кинуть, убьют раньше. Как только поднимется на бугорок, так и убьют.
Только теперь майор ощутил всю опасность. Перед глазами встала штабная карта, на которую он сегодня утром наносил систему огневых точек противника. В нескольких сотнях метров вверху на склоне нацелены пулеметы. Вон у тех камней в седловинке два дота.
Просунув руки под спину Сергея, Петр Михайлович прижал его голову к своей груди и медленно пополз вниз по лощине.
Сергей был тяжелым, безвольно колыхался под руками. Ботинки цеплялись за валуны и гремели по граниту.
На каждый звук немцы посылали очередь. Дымчатые фонтанчики вспыхивали то по бокам, то впереди, то совсем близко, возле ног.
«Попадут», — с испугом подумал Барташов и, остановившись передохнуть, переложил Сергея на другую сторону. Теперь тело Петра Михайловича надежно укрывало сына от немецких пулеметчиков. Изо всех сил упираясь носками сапог в неподатливую землю, помогая одной рукой себе, другой поддерживая голову Сергея, чтобы» она случайно не ударилась о камни, Барташов полз вниз по лощине.
Тело тупо ныло от напряжения. По лбу, попадая в глаза, лился едкий пот. Ноги дрожали от усталости, и саднила ободранная о камень кисть руки.
Лицо Сергея было спокойным. Сомкнутые ресницы переплелись друг с другом. Брови чуть выгорели и курчавились у переносицы. Ниже были редкие золотинки веснушек. Под носом, острым и хрящеватым, как у Петра Михайловича, темнел пушок.
«Не брился еще», — с острой жалостью подумал майор и провел пальцами по краешку рта, пытаясь разгладить короткие глубокие складочки, которые были чужими на молодом, заснувшем лице сына. Может быть, только эти складочки да правая бровь, недоуменно вздернутая на лоб, остались на лице Сергея от невыносимого пламени, которое опалило его в короткое мгновение между жизнью и смертью…
Впереди, где за гребнем начинался спуск к шоссе, плеснулся минометный взрыв, затем второй, третий. Немцы решили отрезать выход тому, кто полз лощиной. Не пройти бы майору Барташову с тяжелой ношей через гребень, на котором вспыхивали красным пламенем минометные взрывы. Но тут сбоку из–за камней высунулось усатое лицо, и Петр Михайлович услышал сиплый голос:
— Айдате–ка сюда, товарищ майор…
Это был сержант Кононов, которого Дремов послал вместе с Самотоевым на помощь начальнику штаба полка. Они обогнули полыхающие взрывы, спустились к дороге и быстро перебежали шоссе. Кононов с Самотоевым прикрывали майора. Барташов тащил сына. Сейчас он не доверил бы его никому. Когда добрались до боевого охранения, где можно уже было идти, Петр Михайлович взял Сергея на руки, принес к землянке Дремова и положил на плащ–палатку.
— Пить дайте, — попросил он. — Воды!
Кононов зачерпнул в ручье котелок и подал майору. Тот запрокинул голову и жадно стал пить леденящую воду. При каждом глотке на жилистой шее, как у заморенной лошади, ходил под кожей хрящеватый кадык.
— Где тот, с которым Сергей дружил? — спросил он лейтенанта и, потерев виски, вспомнил: — Орехов…
Через несколько минут крупнолицый рослый солдат со строгими глазами положил возле майора вещевой мешок… На лямке его химическим карандашом было написано: «С.П.Барташов».
— Когда он уполз с сержантом дот подрывать, мне оставил… Мы с ним вместе все время. Еще с запасного, — сказал солдат, косясь на заснувшее лицо Сергея. — Немножечко он нас не догнал, товарищ майор… Я по всей сопке мешок тащил. Гранаты только оттуда вынул.
Барташов кивнул и стал развязывать завязки мешка.
Орехов присел на корточки возле Сергея, бережно тронул пальцами его закрытые глаза и отвернулся в сторону.
Не объемист солдатский мешок, немного в нем имущества. Сверху лежали обоймы патронов. Под ними запасная гимнастерка, пригоршня сахару, завернутая в носовой платок, байковые портянки, а в них пара белья… Все казенное, выданное в каптерке равнодушными руками старшины. Петр Михайлович неторопливо откладывал в сторону вещи, вынутые из мешка.
Пачка карандашей, завернутая в обрывок плащ–палатки, а на дне мешка небольшой бювар с блестящей застежкой и четким тиснением на мягкой коже. Наискось по тиснению шла царапина.
— Рисунки здесь… Он все время рисовал, — раздался сбоку голос Орехова. Тот по–прежнему сидел на корточках возле тела Сергея. Только глаза, ревниво наблюдавшие, как майор роется в мешке, были теперь не строгими, а печальными, с краснинкой на белках. — Письма он тоже сюда складывал… Два письма от вас получил и три от бабушки.
Барташов кивнул. Чуть торопливей, чем просто подтверждал, что понимает слова Орехова. Он просил этим кивком помолчать. Ради всего помолчать. После долгой разлуки Петр Михайлович был с сыном, разговаривал с ним, и любое чужое слово мешало их беседе.
Орехов отошел от землянки.
Петр Михайлович открыл бювар. В нем лежали четвертушки ватманской бумаги, а под ними рисунки. Он никогда серьезно не относился к увлечению сына рисованием. Хотел, чтобы Сергей стал инженером. С первого класса он покупал ему игрушечные «конструкторы», автомашины, наборы детских инструментов. Морща лоб, Петр Михайлович вспомнил, что за все время он не купил Сергею ни одной коробки красок, ни одного комплекта карандашей, ни одного альбома для рисования. И все–таки они оказывались у сына в руках.
Лишь в последние годы Петр Михайлович стал задумываться над страстью сына. Когда после девятого класса Сергей объявил, что будет непременно поступать в Суриковское училище, он долго рассматривал рисунки сына. Размалеванные пейзажами холсты, копии с картин, карандашные наброски, акварели с натуры. И не нашел того, что, по его мнению, должно быть в рисунках человека, решившего стать художником. Старательные, но какие–то скованные, приглаженные мазки на холсте, излишняя добросовестность копий и тяжеловатость акварелей.
И вот перед ним снова рисунки Сергея. Широкоплечий солдат замахнулся гранатой. Круглое неживое лицо, аккуратно отштрихованные карандашом тени, пулемет, изготовленный к бою, взвод на марше — вырисованы сапоги, а солдаты ходят в ботинках. Звездочки на пилотках. У крайнего в первой шеренге знакомое лицо Орехова.
