Так получилось, что три-четыре человека, к которым они обратились, назвали имя Кости Казанского.
«Я работал с Алешей Димитриевичем, — рассказывал музыкант, — и была какая-то частная вечеринка в честь американского художника... Там была Марина Влади с каким-то молодым парнем. Мы спели пару песен, и Димитриевич говорит: «Вот, познакомься: Валентин». Он перепутал... И я с каким-то Валентином говорил 10—15 минут. Я не думал, что это Высоцкий. Но я слышал уже о нем. Мне казалось, что Высоцкий должен был быть старше, высоким и много повидавшим человеком...»
Костя Казанский, экс-звезда болгарской эстрады, к тому времени уже пять лет жил в Париже. После долгих мытарств прибился к русским эмигрантам, выступал с ними как гитарист. Разумеется, Казанский обрадовался возможности поработать с Владимиром Высоцким.
Вот его, несколько рваный, монолог
«Мы записали с ним три пластинки. Первая была двойная — для фирмы «Chants du monde», известной своими коммунистическими пристрастиями. Раньше она уже выпустила диск Окуджавы. Теперь предложили Высоцкому. Но советская сторона разрешила Высоцкому записать только три песни, а вместо остальных предложила ранее уже сделанные в Союзе. Володе эта идея не понравилась. Он сказал: «Они хотят, чтобы были военные песни. Ладно, будут, но записывать мы их будем в Париже». Тогда мы записали еще 10 или 11 песен. Работа шла очень хорошо, потому что оказалось, что у нас были очень сходные подходы... Продюсеры менялись, а он всегда просил, чтобы аранжировщик был я.
Получилось так, что он в Париже себе создал семью. Его приглашали, конечно, повсюду. Но он сам выбирал, куда идти, с кем быть, сколько времени оставаться. У него были 2—3 дома в Париже, в которые он всегда приходил, знал, что может прийти спать, есть, смотреть телевизор, как у себя дома. Это — Марина, но она жила за городом. Потом они сняли квартиру моего дяди. Миша Шемякин. Потом у нас дома. У Таньки, сестры Марины. Он там себя чувствовал очень хорошо. Париж, каким он его себе сам создал, был отдыхом невероятным...»
Однажды Шемякин повел Высоцкого на встречу со знаменитым виолончелистом Мстиславом Ростроповичем. Маэстро принял гостей в своих фешенебельных апартаментах на авеню Фош. Хозяйка дома, Галина Вишневская, слава богу, отсутствовала, никто не мог помешать нормальному мужскому общению... Мешал сам Ростропович. Мэтр не говорил ни о творчестве, ни о музыке. Он хвалился своими орденами и медалями, высыпав их прямо на стол: «Вот это — от английской королевы... это — от президента... это — от принца Монако...» Когда друзья распрощались и вышли на улицу, Высоцкий схватился за голову: «И это — Ростропович?!» Он был поражен такой буффонадой.
— А что ты хотел, Володя?! Забавы гениев. Уважает Слава славу и голубую кровь. Ты, кстати, со мной тоже не очень-то... Мы, как никак, из дворян.
— Что-то я о графьях Шемякиных никогда не слыхал.
— И правильно! Мы — Кардановы!
— То есть?
— Карданы, чтоб ты знал, это старинный род кабардинских князей. В России Кардановы служили при дворе Ивана Грозного, а в Италии в XVI веке Джеромо Кардано изобрел карданный вал...
— А Пьеру Кардену ты случаем не родственник?
— Очень даже может быть.
— Извиняйте, товарищ мсье шевалье, фон дер Кардан!
— Шути-шути. Ну что, поехали в «Распутин» к Димитриевичу?.. Или — ну его? Ты уже решил, когда летишь в Москву?
— Двадцать четвертого.
«Когда он бывал у меня, — рассказывал Шемякин, — то отгораживал диван стульями, обкладывался книгами со всех сторон и мог так сидеть часами. Самым любимым занятием было — сидеть в тишине, разбирать репродукции, марки... Он открыл у меня Сутина.
— Что это за странный художник, который пишет туши?
— Ты что? Это же наш соотечественник, Сутин! Гений!
Через пять минут Володя был большим поклонником Сутина, чем я...»
Кончал палач — дела его ужасны,
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,
Таскали жертвы после гильотины:
Безглазны, безголовы и безгласны
И, кажется, бессутны тушеноши, —
Как бы катками вмяты в суть картины.
В то время Владимир был особенно грустен, иногда зол, когда не мог избавиться от «зеленого змия», который вцепился ему в холку. «Мы с ним вместе подшивались, — рассказывал Михаил Шемякин, — поскольку я сам страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача...»
Переполнявшие Высоцкого мучения и горькие мысли в конце концов вылились в трагическую песню о судьбе — кривой и нелегкой. Подтолкнул к ней разговор с Шемякиным о выставке психически больных детей, которую устроила ЮНЕСКО. На обложке проспекта было фото больной девочки с крупной надписью: «Когда я рисую, страхи исчезают...».
Огляделся — лодка рядом,
А за мною по корягам, дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои — Кривая да Нелегкая.
Греб до умопомраченья,
Правил против ли теченья, на стремнину ли, —
А Нелегкая с Кривою
От досады, с перепою так и сгинули.
Почти полгода эта песня помогала ему удерживаться от запоев...
Заманчиво списать все беды, преследовавшие Высоцкого, на безжалостное и бездушное государство, дурное общество. Но ему было плохо по разным причинам, и по этой, в частности, тоже. Но главный его конфликт жил внутри него. В конце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дебоширил и впадал в отчаяние не меньше, чем дома. Он нес свою трагедию в собственной душе. И в его стихах последних лет все это есть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Но нет жалоб на чью-то несправедливость. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, и лучшие свои стихи и песни написал в условиях страшной несвободы. В них не было проклятий в адрес власти, бюрократии... В его необычных музыкально-поэтических новеллах всегда анализировались какие-то очень личностно важные движения человеческой души.
«ПРО ВСЕ ПИСАТЬ - НЕ ВЫДЕРЖИТ БУМАГА...»
— Володь, ты наш списочек помнишь? — Туманов помахал зажатыми в кулаке листками бумаги.
— Какой еще списочек? — удивился Высоцкий.
— Да тот самый, «черный». «Врагов народа»!
— A-а, забыл уже. Ты что, его сохранил?
— Ну, а как же! Так вот, Вовка, я тебя в него занесу! Если ты опять «спрыгнешь» и не поедешь со мной в Сибирь, понял? Под третьим номером!
— Почему под третьим?
— А ты вспомни, сколько лет ты уже к нам собираешься! Ровно три года!
...Когда Вадиму Ивановичу представили Высоцкого, бывалый старатель немного растерялся: он никак не мог воссоединить этого щуплого, скромного, спокойного мужика с ревущим рыком певца, который у них, на бодайбинских приисках, надрывался на магнитофонах чуть ли не в каждом полевом вагончике. «Помню, — рассказывал Туманов, — как он смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень отсидел срок..»
