Опала длилась десять лет. Когда же он вернулся, это был другой Воронов. Ему давали все более высокие посты, в том числе в ЦК, но он исполнял свои обязанности словно во сне, по инерции, под наркозом.
Гражданская панихида проходила в Малом зале ЦДЛ. Поэтому казалось, что народу много. Меня заранее попросили выступить.
Перед началом вдруг смотрю: стоит Лигачев. Потом, — конечно, отдельно, — Яковлев. А за минуту до панихиды появился Горбачев. Хорошо выглядит, загорелый, — кто‑то сказал: кварцуется. Положил в гроб цветы и встал среди выступающих, рядом с В. Карповым. Я оказался между ними, но слегка позади.
Верченко, открыв прощание, предоставил слово Карпову и дал мне знак, что следующая очередь моя. Но когда он объявил меня, я на миг оказался заблокированным Горбачевым и идущим навстречу Карповым.
Тогда я отодвинул Горбачева за плечо, разминулся с Карповым и, выйдя вперед, сказал именно то, о чем сейчас упоминал — о мстительной системе.
Когда я возвратился, Горбачев повернул ко мне голову и произнес:
— Молодец, Константин!..
Я еле удержался, чтобы не ответить:
— Нормально, Михаил!..
Помните эту репризу Жванецкого?
Да больно уж обстоятельства были неподходящие.
Потом уже я подумал: а почему ему понравилось? Ведь мое выступление — против его родной среды. И понял, он себя тоже относит к пострадавшим и тоже — от своих. Он считает, что и ему не простили отклонения от нормы.
Бывший главный редактор одной из самых крупных наших газет, сидя рядом со мной на писательском съезде в зале Большого Кремлевского дворца, объяснил мне к слову, почему под официальными снимками съездовских президиумов стоят обычно две фамилии фотокорреспондентов.
Чтобы выстроенное на сцене в форме амфитеатра с крыльями громоздкое сооружение президиума умещалось в кадре, его следует снимать издали, с балкона. Но тогда получается слишком большой разрыв между президиумом и вынесенной вперед трибуной с докладчиком. И трибуну снимают отдельно, из партера. А потом обе фотографии монтируются.
И вот был случай… Сессия Верховного Совета. Министр финансов на трибуне, читает доклад, и он же одновременно в президиуме — сидит задумчиво, умостив голову на кулак, заслушался. То есть общий план сняли, пока он еще не спустился или когда уже вернулся.
Я потом сам обнаружил в другой газете похожий сюжет — даже еще очевидней. Черненко уже на трибуне, а весь президиум, повернувшись вбок, к проходу, стоя аплодирует, улыбается подобострастно. В этот миг генсека уже объявили, но он еще не успел появиться на ступеньках.
Владимир Александрович Лифшиц был человек ироничный. Он писал не только лирические стихи и пьесы для детей, но и всяческие юморески, пародии. Он был одним из создателей небезызвестного персонажа «Литературки» — Евгения Сазонова.
Однажды Лифшиц ждал в Переделкине гостей из города и топтался у автобусной остановки сразу за воротами писательского дома.
Затормозили «Жигули». Лейтенант за рулем опустил стекло и обратился к Лифшицу:
— Извините, не подскажете, где здесь дача Пастернака?..
— Подскажу, — ответил Владимир Александрович. — У ближайшего перекрестка направо и вдоль заборов. Увидите настежь распахнутые ворота — это и есть то, что вы ищете.
Лейтенант поблагодарил и задал следующий вопрос:
— А не подскажете, где живет Солженицын?..
Дело в том, что А. И. Солженицын до этого некоторое время находился на даче К. И. Чуковского.
— Это дальше, — вежливо объяснил Лифшиц. — У второго перекрестка опять же направо, выбираетесь на Минское шоссе и — налево. Дальше все время прямо. После Бреста начинаете забирать левей, тяготеете к юго — западу. Потом спросите: Цюрих…
Лейтенант ошалело поблагодарил и нажал на газ.
Андрей Петрович (об Андрее Старостине)
Странно представить и просто невозможно поверить, что между этими двумя днями пятьдесят лет…
Я, мальчишка, сижу со взрослыми на трибуне, упиваясь яркой зеленью поля, разноцветными вымпелами, оживленной праздничной толпой. И, переливаясь, шелестят в воздухе волшебные слова: Акимов, Леута, Ильин, Якушин. И, конечно, — Старостины. Я знаю имена всех четырех братьев, но сейчас там только один — Андрей. Номеров на спинах нет и в помине, на поле круговерть, не сразу разберешь, кто где, а он виден сразу — высокий, худой, чернявый.
Что‑то в нем впрямь цыганистое. И ведь действительно, всю жизнь его к ним тянуло. Он и женат на артистке, плясунье из театра «Ромэн», Ольге Кононовой, — я, разумеется, не знаю об этом…
И второй день, ясный, прохладный. Конец октября. Я сел в такси:
— Сейчас заедем на рынок за цветами и — в Сокольники.
Водитель спросил:
— К Андрею Петровичу?
Когда уже миновали парк и ехали вдоль трамвайной линии, я обратил внимание на то, что вагон, который мы обгоняли, набит битком. Время вроде не пик, да и место не такое людное. Но тут трамвай остановился, и из него высыпали буквально все. Старички в кепочках, кое‑кто с малым букетиком — сохранившиеся спартаковские болельщики довоенных времен. Да и не только, понятно, спартаковские, — вся футбольная Москва шла. К Андрею Петровичу.
Когда‑то зимним морозным вечером я был здесь с ним на тренировке «Спартака», поражался внутренней красотой крытого футбольного манежа. Теперь — сжалось сердце — перед входом ждали похоронные автобусы, подъезжали машины, тянулась и тянулась прерывистая людская цепочка.
Народ все прибывал, но не было ощущения, что людей особенно много. Ведь все это происходило не в комнате, не в зале, а на просторе футбольного поля.
Гроб стоял недалеко от входа, и, если употребить профессиональный термин, где‑то у передней границы штрафной площадки. Конечно, не это имелось в виду при выборе места, но уже дома я подумал, что именно здесь чаще всего можно было увидеть на поле Андрея Старостина.
Сменялся почетный караул, скорбно застыли около гроба родные, и пугающе поражал безупречной выдержкой старший брат — Николай Петрович.
Здесь было немало людей хорошо знавших друг друга, здоровающихся, обнимающихся, не видевшихся очень давно. Их собрала его смерть.
Здесь были футболисты давних времен, глубокие старики, седые, морщинистые, сгорбленные, чаще всего совершенно неузнаваемые. Боже мой, какими они были когда‑то, как играли! Узнать можно было лишь тех, кто стал потом тренером.
