В Киеве Снесарев, имея толику свободного времени, отправился к памятнику Столыпину. Памятника уже не было: мутная революционная волна свалила его с постамента. «Им нужны великие потрясения, нам…» — далее пророческая надпись была сбита.
Что теперь нужно нам, идущим над пропастью?
Через три дня он был в Острогожске, и не надо было иметь двух пар глаз, чтобы увидеть, какие неприглядные мазки положила революция на «милый, спокойный и красивый город». Таковым он был с начальных поселенческих времён, а теперь — грязь и навоз, «общественный сад запущен, занятая женская гимназия загажена… Власть захвачена Советом рабочих и солдатских депутатов…»
Уходил с женой и детьми к Тихой Сосне, за речкой расстилался луг, на нём купно росли вербы. Паслись коровы. Совсем неподалеку, у противоположного берега, пощипывала траву, видать, намученная, с впалыми боками гнедая лошадка, время от времени взбрасывая голову и поглядывая так, словно спрашивая, где бы ей найти лучшие и травы, и луг, и жизнь.
В Острогожске Снесареву принесли прочитать брошюру депутата Государственной думы Пуришкевича. (Снесарев не раз встречался с Пуришкевичем, нельзя сказать, что был дружен, но ценил и некоторые его выступления на трибуне Государственной думы, и его, одного из подвижников Красного Креста, помощь фронтовым окопам. Пуришкевич всё время со своим санитарным поездом пропадал на фронте, тыл не работающий, а праздно-болтающий был ему неприятен — как ближний, так и дальний).
Подумать только — брошюра распространялась по России нелегальным путём! А как же свобода печати? Да никак! Не могла понравиться ни Временному правительству, ни Совету рабочих и крестьянских депутатов эта брошюра. Называлась она «Без забрала». Открытое письмо петроградским революционным вождям.
«Назовитесь, наконец, кто вы такие? Дайте ответ России! Кто вас призвал к власти? Какова профессия ваша? Кто уполномочил вас, наконец, говорить от имени народа и истолковывать его желания? Великое государство, будь оно монархией или республикой, не может управляться псевдонимами. Не товарищи Пётр, Василий, Нахамкес (Стеклов) должны и вправе руководить 180-миллионным народом, а только те, которые пользуются у него известностью, которых он знает, которым он верит и за которыми пойдёт…»
(Разумеется, в этом своём негодовании Пуришкевич не был одинок, правда, у других акценты расширяются, политики предстают не в отрыве от народа. Мелким и недостойным политикам позволяют кренить государственный корабль совокупные народные равнодушие, неразделимые смирение и мятеж, отсутствие разумной политической воли, гражданственная непросвещённость и атакующее, откуда-то нахлынувшее безбожие. Бунин в те же поры, что и Пуришкевич, пишет в предшествовавших «Окаянным дням» дневниках: «Опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т.д.». Или в подобных случаях, где смыкается тайное, человечески злобное и иррациональное, от воли народной мало что зависит, во всяком случае, доживи Бунин до конца двадцатого века, не пришлось ли ему опять бы по той же логике досадовать на народ: управляется «какими-то» Гайдарами, бурбулисами, Чубайсами, Козыревыми, березовскими, «семибанкирщиками» и несть им числа. Но тогда и предшествовавшие «добрые человеки из Политбюро» вроде Горбачёва, Шеварднадзе, Яковлева ничем не пригляднее.)
Снесарев, прочитав близкие к концу письма-инвективы строки, задумался, и не враз его отпустила мысль: сколько в этом письме правды, сколько её на противоположной стороне, есть ли она сегодня, эта правда, «Русская правда» со времён Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, Святая Русь со времён Сергия Радонежского, Нила Столбенского, Иосифа Волоцкого, всё-таки Святая Русь — на небесных, а не на земных просторах. Ибо «нет правды на земле». А выше? Но на земле многое-то и от человека зависит, его честной воли, свободной воли его выбора.
Надобно было всё-таки отдохнуть и от трёх лет войны, и от нынешнего политического безудержа, и Снесарев пытается отдохнуть. Читает, гуляет низовыми приречными улочками, берегом реки, забредает на луг, но на душе отдыха нет и радости нет, а смутно долетающие фронтовые и столичные известия и вовсе не радуют. Лечицкий, славный командарм, ушёл из армии, не приняв слова «демократия» в его либерально-временщическом окрасе; сказал, что его демократией не запугать: он мужицкого, крестьянского корня; он военный не из худших и потому порядок уважающий, но «фабрике повиноваться не намеренный». Сколько тут яви, сколько мифа, трудно сообразить, но дыма без огня не бывает.
Самое же грустное — дом, лишившийся лада. Да, собственно, семье приходилось и жить не дома; а тут здоровье жены — словно надломленное: стала более чем всегда бледна, стала часто падать в обмороки и поддаваться чувству угнетённости — в одну из ночей вдруг вспомнила, что муж неверно её понял… тому тринадцать лет назад!
Возвратясь из отпуска, Снесарев на следующее же утро отправляется в полки. Он едет вдоль леса правым берегом Золотой Липы и ловит себя на мысли, что уже бывал здесь, что его, как и сотен тысяч офицеров и солдат, боевая страда все три года ограничена прикарпатской территорией, что позиционное однообразное сидение с временными перетягами удач, отступлениями, наступлениями утомляет воина, не даёт ему дальнейших горизонта и надежды, что сама война эта, ещё недавно отечественная, после февральских событий становится ненужной, бессмысленной, хотя, разумеется, он как военный не покидает свой пост, даже если наводнение скроет здание, какое он охраняет.
Он беседует с каждой ротой в отдельности, расспрашивает о нуждах, рассказывает об увиденном на придонской Воронежской земле, вдалеке от фронта, но не чувствует, как бывало раньше, благодарного отзыва, весёлого подъёма, открытости; может, оттого, что сердце утомилось от комитетов, свобод и нововведений. И всё же как разительно отличались пусть уже и подточенной дисциплиной солдаты передовой, воины его ещё недавно разболтанной дивизии от солдат тыла — ушедших в самовольный отпуск, приотставших, недопивших, одним словом, дезертировавших, на которых он насмотрелся в недавней поездке: «…всю дорогу, когда я видел всюду солдата: в вагоне, на его крыше, в залах, на перроне, в деревнях, поле, около колодезей, у будки сторожа — и всюду он был хозяин положения: наглый, разнузданный, по-свински понимающий свободы, — мне было тоскливо, и путь мой был неприятен. И всё ему уступало дорогу, все с ним любезничали, интеллигенты готовы были предложить папиросу, барышни — побеседовать с “солдатиком”, и на всех лицах я не прочитал уважения к окопному герою, спасителю родины, а лишь боязнь, как бы этот “спаситель” не укусил, не заругался, не сделал какой-либо непристойности. Это было вынужденное всеобщим запугом лицемерие, заискивание пред разошедшимся и опасным в своём разгуле тёмным человеком… Как полегчало на моём сердце, когда я приблизился к окопным солдатам, а там и к моей дивизии: здесь и порядок, и люди начеку, и отдание чести. Всё это я им высказал, благодарил за рост сознательности и за понимание своего боевого долга. Со всех сторон слышу, что дивизия постепенно завоёвывает новую репутацию, вселяет надежды и выдвигается в ряд лучших первостепенных дивизий».
