Барри не говорил рафинированными пустыми фразами, он не прятал свое отношение за усмешкой, не смеялся надо мной за глаза. Я нравилась Мэннеки и видела это по его глазам! В конце концов, я ведь не собиралась бросать мужа или наставлять ему рога, что дурного в том, чтобы лишний раз услышать комплимент или увидеть чье-то восхищение не в толпе, когда во всеобщем восторге стирается каждый отдельный, а глаза в глаза?
Я похвалила кашемировый свитер Барри за мягкость, и он накупил себе еще кучу. Но кашемир и правда приятен на ощупь, все же, подавая ему руку, я иногда прикасалась к рукаву. О пиджаке говорить нечего, они у всех одинаковы, а рукав свитера приятен. Боже, какая поднялась волна: Мэннеки в угоду принцессе вырядился в кашемир!
И я вдруг увидела то, что повергло меня в шок: Барри испугался! Мой сильный, казалось, нерушимый телохранитель испугался за свое место. Позже я поняла, что страхи Мэннеки вовсе не были беспочвенны, бояться следовало не только за место, но и за собственную жизнь. Барри убрали сначала от меня, потом из дворца, а потом и вовсе с этого света. И никто не убедит меня, что автокатастрофа не была подстроена!
А тогда я, поняв, что даже мой телохранитель избегает оставаться со мной наедине, например, в гостиной, принялась, напротив, вызывать такие ситуации. Я выходила или выезжала на прогулки, чтобы он оказывался рядом, Барри отказывался садиться на заднее сиденье рядом со мной, во время пеших прогулок все чаще шел на шаг позади… Хотелось крикнуть:
– Я что, прокаженная?!
Чем больше Мэннеки избегал, тем больше мне хотелось доказать всем, и ему тоже, что я ничего не боюсь. Я-то не боялась, а вот он… Иногда с ужасом думаю, что, называя Барри «мой парень», я подписала Мэннеки смертный приговор.
Нас совсем нетрудно было застать вместе, Кенсингтонский дворец такая же клетка, как и Букингемский. Мы были вместе, нет, не в постели и даже не в обнимку, он просто снял пиджак, потому что в гостиной жарко, а я смеялась! По тому, как вытянулось лицо Барри, я поняла, что больше его не увижу.
Дурные предчувствия никогда меня не обманывали. Барри перевели в батальон охраны дипломатического корпуса, а немного погодя в их мотоцикл на огромной скорости врезалась машина, за рулем которой была семнадцатилетняя девчонка. Мэннеки погиб на месте. Девчонку обвинили в превышении скорости и выезде на главную дорогу, но пришло ли кому-нибудь в голову проверить исправность тормозов в ее машине?
Он тоже боялся за свою жизнь, мы оба чувствовали, что с ним расправятся.
Не менее ужасным было то, как я узнала об этом.
Это было в машине, мы с принцем ехали в аэропорт, я как всегда нервничала перед появлением перед толпой и множеством журналистов. И вдруг Чарльз с ехидной усмешкой поведал мне, что Мэннеки попал в автокатастрофу! Муж знал об этом давно, но сообщил в самый неподходящий момент, он просто издевался надо мной! Чарльзу было приятно наблюдать за моими страданиями. Мало того, Чарльз знал, что мы давным-давно не виделись с Барри, что все прошло, можно бы и вообще промолчать, но принцу доставило удовольствие наблюдать мои попытки сдержать слезы.
Я сумела взять себя в руки, он не увидел, как я плачу! И в Каннах, куда мы летели, я тоже играла в счастье, поддерживаемая одной мыслью: не дать Чарльзу повода злорадствовать. Он не понимал, что убивает меня не только самим сообщением, но и своим злорадством. Жестокость мужа вызывала желание ответить тем же.
У меня действительно было два выхода – либо тихо жить в Кенсингтонском дворце, держась в тени и на два шага позади своего супруга, либо заявить о себе, уже ничего не боясь! Я, красивая молодая женщина, была не нужна своему мужу, но на меня обращали внимание другие, и мне хотелось этого внимания. Если Чарльз не видит, что его супруга хороша, куда красивее ротвейлерши, то пусть это заметят все вокруг.
Было ли желание заставить Чарльза ревновать? Наверное, не столько ревновать, сколько заставить понять, что я не серая мышка! К этому времени в моей жизни уже появился Джеймс Хьюитт, и я почувствовала себе цену.
Писать о Хьюитте очень трудно и очень легко одновременно. Трудно потому, что наши отношения закончились не слишком красиво, я прекрасно понимаю, что Хьюитт еще себя покажет и мне придется платить очень высокую цену. Легко, потому что именно с ним я поняла, что я женщина, красивая женщина, женщина, которая может нравиться не потому – что принцесса, а потому – что хороша, что я сексуальна, притягательна, что могу быть по-женски счастлива.
Эти строчки неприятно читать моим сыновьям, но они их и не прочтут. Именно с Джеймсом я поняла, что я женщина вообще. Можно родить двоих сыновей, но понимать, что муж спит с тобой только из обязанности перед престолом.
Ко времени встречи с Хьюиттом я уже хорошо знала об отношениях Чарльза с Камиллой, со мной он вообще перестал спать. Визит к супруге в спальню раз в три недели нельзя назвать нормальной сексуальной жизнью. Муж с удовольствием заменял меня Камиллой, а что делать мне? Мне было двадцать пять, я родила двоих сыновей и была в расцвете сил, вернее, могла бы быть.
Когда я смотрю свои фотографии до того периода, то ужасаюсь – тощая, с вымученной улыбкой, ни на что не годная… А еще платья. Они почему-то с большими пышными рукавами. Почему мне никто не подсказал, что это нелепо, уже не модно, что оборки только подчеркивают мою худобу?
Но после рождения Гарри я вдруг начала чувствовать свою женскую привлекательность. Один танец с Джоном Траволтой в Белом доме чего стоит! Я почувствовала, что могу нравиться, и то, что меня не замечает собственный муж, ничего не значит, просто в его вкусе лошадиные челюсти и грубый, прокуренный голос.
Но одно дело, когда тобой восхищаются на приемах, где видят только красивый фасад, и совсем другое, когда глаза в глаза.
Хьюитт был красив как молодой бог. Рослый, подтянутый, хорошо воспитанный, чтобы не допустить промахов, и сердечный. Он никогда не сделал бы ко мне шага, боясь, как Барри Мэннеки, потерять свое место, первый шаг сделала я сама. Моя ревность к Камилле никуда не делась, но не она была причиной сближения с Джеймсом, что бы позже ни твердили. Нет, я не мстила, мне просто хотелось тепла и ласки. Это могут понять женщины, вынужденные обходиться без мужчин, живя в их окружении. Вокруг крутились и завихрялись романы, а у меня была скучнейшая королевская семья и скучный муж, любящий некрасивую старуху.
Я до сих пор поражаюсь, почему ни Чарльз, никто другой не стал препятствовать развитию нашего с Хьюиттом романа. Это было несложно сделать. Мне кажется, Чарльз даже испытал облегчение, ведь теперь нелюбимая жена не требовала от него исполнения супружеского долга, и он мог спокойно исполнять долг любовника.
