Заваривая и попивая чаек у себя в комнате, Чехов оживлялся лишь при упоминании одной темы: дела Дрейфуса.
Глава шестьдесят третья Дрейфусар Антон Чехов: январь — апрель 1898 года
В 1894 году на разыгранном по фальшивым нотам судебном процессе офицер французского Генерального штаба еврей Альфред Дрейфус был приговорен к пожизненной каторге на Чертовом острове за шпионаж в пользу Германии. В 1897 году подполковник контрразведки и член французского парламента заставили французское правительство пересмотреть дело Дрейфуса. В газете «Фигаро» брат Дрейфуса, Матье, назвал имя настоящего предателя — майор Эстергази. Как французское, так и российское общественное мнение резко поляризовалось: демократы и интернационалисты схлестнулись с антисемитами и националистами. Майора Эстергази, впрочем, удалось «отмыть». Чехов недоумевал: «Впечатление таково, что никаких изменников нет, но что кто-то зло подшутил». Внимательно ознакомившись с делом, он убедился в невиновности Дрейфуса[417]. В первый день января в газете «Аврора» тиражом в 300 000 экземпляров был напечатан знаменитый памфлет Золя «Я обвиняю!..». Возмущение анти-дрейфусаров повлекло за собой судебное преследование писателя. Ничего из дотоле написанного им не вызывало столь бурной ярости французских властей и столь же бурного восхищения Чехова — он впервые обрел четкую политическую позицию. Теперь он лучше смог понять Короленко, который двумя годами раньше дошел до нервного расстройства, выступая защитником удмуртских крестьян, ложно обвиненных в человеческом жертвоприношении. В это время Антон читал Вольтера, приобретенного для таганрогской библиотеки: его «Трактат о терпимости», написанный в защиту ложно обвиненного монахами-католиками протестанта Каласа, стал прообразом мужественного поступка Золя. Чеховские симпатии к евреям были сродни его отношению к женщинам: даже будучи убежденным в том, что еврею так же не дано постичь русского человека, как женщине сравниться по интеллекту с мужчиной, он активно выступал за их равноправие.
Александра Хотяинцева покинула Ниццу, оставив Антону; его портрет. В письме к Ковалевскому от 29 января Антон отвергал возможность женитьбы на художнице: «Увы, я не способен на такое сложное, запутанное дело, как женитьба. И роль мужа меня пугает, в ней есть что-то суровое, как в роли полководца. По лености своей, я предпочитаю более легкое амплуа».
В жизнь Чехова вошла новая особа женского пола. На Новый год Антон получил из Канн роскошный букет цветов, а за ним последовало письмо от молоденькой девушки Ольги Васильевой. Хотяинцевой это показалось забавным, и она поделилась наблюдениями с Машей:. «Сегодня приходили к Антону Павловичу две девочки из Канн, одна из них просила позволения переводить его произведения на все иностранные языки (по-русски не знает, что такое „подвода“). Маленькая, толстенькая, щеки малиновые. Притащила с собой аппарат снимать Антона Павловича, бегала вокруг, приговаривая: ах, он не так сидит. <…> Первый раз она была с папенькой и заметила, что Антон Павлович бранил французские спички, очень скверные, правда. Сегодня принесла две коробки шведских. Трогательно?»[418]
Как и Елене Шавровой, Ольге Васильевой было всего пятнадцать, когда она увлеклась Антоном. В отличие от Шавровой, она была сиротой, слабым на здоровье, но щедрым на душу подростком. Впрочем, теперь она стала богатой наследницей — их с сестрой удочерил состоятельный землевладелец. Она говорила по-английски — в котором, как и многие русские, воспитанные английской гувернанткой, была сильнее, чем в русском.
Ольга взялась переводить рассказы Чехова. Ей он казался богом, ради которого можно было пожертвовать и состоянием, и собственной судьбой. Васильева последует за Антоном в Россию и будет искать у него советов и ласки, взамен предлагая все, что только будет угодно его душе. В Ницце она собирала для него газетные вырезки, разыскивала нужные цитаты, посылала всевозможные фотографии и то и дело справлялась о значении элементарных русских слов. Антон отнесся к ней с нехарактерной для него нежностью, что и дало повод к сплетням и пересудам.
Чехов постепенно проникся симпатией к обитательницам Русского пансиона. И Рыба Хвостом Кверху, и Дорогая Кукла, и Трущоба, и Моль оказались гораздо симпатичнее, чем поначалу показалось им с Хотяинцевой. Рыба Хвостом Кверху, она же баронесса Дершау, под влиянием Антона стала убежденной дрейфусаркой — впрочем, как и многие русские на Ривьере. Когда в Ниццу приехала внучка Суворина, Надя Коломнина, Антон, прибегнув к шутливому кокетству, и ее склонил на свою сторону. Лишь братья Чехова предпочитали ни во что не вмешиваться: и Александр, и Миша, находившиеся под покровительством Суворина, не могли позволить себе иметь собственное мнение.
Испытывая теперь откровенную неприязнь к «Новому времени», Чехов стал читать либеральные «Мировые отголоски», в которых открыто критиковалась предвзятость суворинской газеты[419]. В извечном противостоянии христианства и иудейства Суворин отводил Дрейфусу роль главного злодея, который мог фатально повлиять на судьбу цивилизации (вопрос его виновности или невиновности представлялся Суворину чистой формальностью). Антон столь жарко отстаивал перед Сувориным свою позицию, что тот в конце концов сдался: «Вы меня убедили». Однако несмотря на это, «Новое время» продолжало нападать на Дрейфуса, а потом и на Золя (при этом самовольно печатая его роман «Париж») — особенно злобно после того, как Чехов размежевался с Сувориным. И. Павловский, парижский корреспондент «Нового времени» и активный дрейфусар, то и дело обнаруживал, что присылаемые им материалы либо отправляются в мусорную корзину, либо бессовестным образом искажаются. Корреспондент газеты «Новости» М. Ашкенази послал Суворину письмо протеста: «Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого Вы любите и уважаете, если Вы только можете кого любить и уважать. Сошлюсь на чуткого художника А. П. Чехова. <…> Спросите его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных проделках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Нашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни „Новому времени“ от его мнения»
Этот выпад Ашкенази Чехова огорчил больше, чем Суворина, — Антон не выносил, когда его именем размахивали при публичном обсуждении дел частного порядка. С Ашкенази Антон больше не общался. Чехов недоумевал, почему Суворин не защищает репутацию «Нового времени», отдав газету на откуп Дофину и Буренину. Ковалевскому Антон сказал, что такое поведение Суворина объясняется его крайней бесхарактерностью: «Я не знаю человека более нерешительного и даже в делах, касающихся собственного семейства»[421]. В письмах к Суворину Антон взял более сдержанный тон. (Еще раньше он шутливо предупредил своего патрона, что запродался еврейскому синдикату за 100 франков.) Александру же он откровенно написал об отношениях с Сувориным: «Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных». Особенно претило Чехову то, что «Новое время», поливая помоями Золя, одновременно «задаром» печатает в приложении его роман. И тем не менее Чехов собирался увидеться с Сувориным в марте.
Переживая за Дрейфуса, Антон позабыл об Алжире, но болезнь его то и дело давала о себе знать. К списку принимаемых им лекарств он добавил антисептик гваякол. Смерть врача Любимова и его похороны, состоявшиеся 14 января, омрачили его душу. В Русском пансионе ему не давал покоя любитель азартных игр Макшеев — он все убеждал Антона переехать в настоящий французский отель. Женское население — Рыба Хвостом Кверху, Дорогая Кукла и Трущоба — сплотились, пытаясь отговорить Антона от переезда. Макшеев все-таки решил съехать, и новообращенные чеховианки и дрейфусарки потребовали от хозяйки, чтобы ему накрывали на стол отдельно от всей компании. Баронесса Дершау забрасывала Антона записочками (она подписывалась «Соседка»), просила у него клей починить веер и угощала чаем со сдобными булками. Однако Чехову Ницца уже приелась. Свои именины он отметил очень тихо: его навестил лишь консул Юрасов. Суворину Антон писал 27 января: «Здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено и море видно; пахнет славно. Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно, но все это мне уже немножко прискучило и хочется домой».
Чеховские записные книжки того времени изобилуют новыми идеями, но последний из написанных в Ницце рассказов, «У знакомых», — это в основном переработанные в ироническом ключе невеселые эпизоды из жизни Киселевых в Бабкине. Писался рассказ очень медленно. Распутный муж и его впавшая в самообман жена приглашают в разоренное поместье старого друга, ожидая от него помощи. Он начинает понимать, что хозяйка задумала женить его на своей сестре, чтобы таким образом вытащить из долговой ямы все семейство. Разгадав их замысел, но не будучи способным к открытому сопротивлению, гость спешно уезжает, сославшись на деловое свидание. Особенно хорошо удались Чехову сцены натужного веселья и описание заброшенного сада, но судьба рассказа была так же печальна, как и навеваемые им ассоциации. Опубликованный в феврале 1898 года, он остался не замечен критиками и при жизни Чехова больше не переиздавался, хотя его сюжет вновь возникнет в пьесе «Вишневый сад». Чехов снова вступил в полосу творческого молчания.
