Мы так рвались к Праге, как еще никуда не рвались никогда, — днем и ночью, без передышек обходили заслоны противника и обгоняли друг друга. Врага оставляли тем филонам, кто не очень торопился, — вот пусть они там с ними и колупаются, а мы рвались вперед — без дорог, через все преграды, по железнодорожному полотну, по таким крытым склонам, что у асов водителей не то что дух перехватывало, а холодный ком застревал в глотке, а потом их рвало. И верили, верили, что этого Шернера расчихвостят и без нас те, кому это сподручнее будет. Надеялись на то, что он не доберется до Праги, надеялись, что высшее командование само позаботится о его разгроме. Так оно в конце концов и произошло.
Шли шестые сутки нашего почти непрерывного движения вперед. Уже перевалили горы и катили по спускам, сваливались в долины Чехии. К двенадцати часам ночи водители засыпали на ходу, и с вечера на обочинах дорог и в обрывах были видны перевернутые «шевролеты», «ЗИСы» и «студебекеры». У меня в голове вертелось одно слово — «Стоп!». Надо было решиться и произнести это слово. Остановил колонну, разбудил ординарца, тот ответил: «Есть… Сейчас!» А сам я, как сомнамбула, направился на огонек, маячивший слева, в стороне от дороги.
Еле преодолевая усталость, прошагал метров сто пятьдесят, вошел в глубь двора (так я подумал, потому что справа и слева оказались погруженные во мрак солидные каменные постройки). Иду прямо на пробивающийся свет. Подошел, потрогал, оказалось, деревянные ворота — это верхняя щель калитки светилась. Нащупал ручку, распахнул дверь, большущая яркая лампа ослепила, и ввалился в помещение. Редкая нелепость — ватный идиотизм! Передо мной в просторном вестибюле полукругом стояли около полусотни вражеских солдат и два офицера — затворы автоматов, боевые курки пистолетов и винтовок взведены. Это не видишь, а чувствуешь — взведены! Я не мог шевельнуться без риска быть прошитым сотней пуль сразу, каждой из которых мне было бы вполне достаточно. Ловушки захлопывают без предупреждений. В мозгу с дикой скоростью пронеслось множество вариантов, тысяча первый вырвался из глотки оглушающим криком:
— Вер ист орднер?! (Кто старший? Кто дежурный? Кто распорядитель?)
Спасибо Марии Михайловне, моей школьной учительнице немецкого языка, уж она-то со мной намучилась! Это она каждый раз кричала: «Вер ист орднер?» — когда входила в класс.
На мой крик никто не ответил. Никто не шелохнулся. Я собрал все силы, даже не пытаясь притронуться к оружию, и заорал снова:
— ВЕР ИСТ ОРДНЕР!!
По вражеским рядам прошло еле заметное движение, офицеры переглянулись. После небольшой паузы пожилой высокий капитан со скорбным выражением лица опустил пистолет и, вытянувшись во фронт, произнес:
— Простите, господин офицер, нам трудно ответить на ваш вопрос, — пожилой капитан, разумеется, говорил по-немецки вполне внятно, четко, чего никак нельзя было сказать обо мне, я скорее догадывался, чем понимал, о чем он говорил, но когда тебе остается жить считанные секунды, мера сообразительности возрастает в геометрической прогрессии.
— Варум?! — гаркнул я. — По-че-му?! — Я сам удивился своей любознательности.
— Здесь два офицера равного звания и равной должности — командиры двух разных рот. И их оставшиеся солдаты.
О! немецкий «орднунг»!! Я обязан тебе жизнью! У меня чуть не подкосились ноги, но я кое-как удержался. Они перешли к переговорам!
Еще один офицер с погонами пехотного капитана, небольшого росточка, подтянутый и вполне благообразный, сделал небольшой шаг вперед из рокового полукружья, но пистолета не опустил (это мне понравилось меньше). Сообразительность и некоторое подобие доблести постепенно возвращались ко мне, и я начал смутно догадываться, что теперь уж, кажется, не посрамлю славы нашего оружия и, что немаловажно, не сыграю в ящик вот так вот — как последний кретин!..
Дальше все было проще, не теряя секунды, скомандовал:
— Ахтунг!.. Штильгештанден! (Смирно!) — Приказание выполнили все, кроме одной хари с погонами фельдфебеля (в дальнейшем я уже бдительно смотрел на харю и перевел автомат в боевое положение). — Гарантирую безопасность!.. (Это я-то им!..) Оружие на пол! — Жестом подтвердил приказ, опасаясь перепутать слова «пол» и «потолок». — Пистолеты и гранаты на окно. — Забыл, как там у них называется подоконник, чтоб ему… — Быстро!
Два капитана переглянулись… двинулись… торжественно подошли к окну и положили пистолеты. Вслед за ними солдаты осторожно, без грохота, сложили винтовки посредине помещения и начали неспешно разоружаться. В нерешительности стоял только фельдфебель. Я снял затвор автомата с предохранителя, и возле фельдфебеля образовалась пустота. Он понял меня, протянул свой пистолет и нетвердой походкой направился за остальными. Тут я увидел, что среди солдат, чуть позади них, стоят две женщины в военной форме. Одна совсем молодая, похожая на испанку, другая чуть постарше — лет двадцати пяти-двадцати семи, — типичная усталая испуганная немка, обе были в серых сестринских косынках с повязками красного креста на рукаве.
Вошел ординарец, этот ленивый одессит, он всегда в самый нужный момент на несколько секунд запаздывает, и с оттенком безразличия спросил:
— Ну что? Сдались, шалавы?
— Ага, — ответил я этому философу.
— И как, обязательно нужно было перед этим несколько лет покочевряжиться? — спросил он сразу у всех, но его не удостоили ответом.
Через несколько минут в помещении уже творилось что-то невообразимое: наши перемешались с немцами, пленным выделили самую большую и самую хорошую комнату, потому что там были решетки на окнах. Танкисты, радисты и автоматчики тащили какие-то перины, матрацы и наспех устраивались на короткий отдых. Старшина кричал, выставлял охранение, распределял комнаты и материл то своих, то надоевших ему немцев. Он сам спешил раскидать все дела и заснуть. В нашем распоряжении было чуть больше одного часа. Взмокший немецкий капитан, несмотря на старание, не мог собрать своих подчиненных и сосчитать их. А ему следовало передать ответственную цифру часовому. Пожилого высокого капитана я назначил старшим. От немецкого орднунга не осталось и следа, он сразу рассыпался от соприкосновения с нашим шквальным беспорядком, а мне совсем не хотелось командовать. Хотелось, чтобы поскорее все это воинство рассортировалось, угомонилось наконец и захрапело. Я еле стоял на ногах. Но меня атаковал пьяный фельдфебель и пытался убедить в том, что он-де не немец, он «поляк» и что все немцы — это свиньи, а «поляки» — это славяне (подумать только, какая глубокая мысль). Одну и ту же тираду он повторял без умолку и немного громче, чем следовало. Наконец он добился своего.
