Жуков в «Воспоминаниях и размышлениях» настаивал на том, что через два часа после разговора со Сталиным отдал приказ Рокоссовскому о проведении контрудара, о чем и донес в Ставку. Но это донесение так и не было обнаружено, а 16-я армия, перешедшая в наступление 16 ноября почти одновременно с немцами, получила приказ не 10-го числа, а лишь накануне контрудара, так что для подготовки осталась всего одна ночь. Несостоявшийся разговор со Сталиным Георгию Константиновичу пришлось приурочить к 10 ноября потому, что именно в этот день он, Жуков, отдал приказ 49-й и 50-й армиям нанести удар на участке Алексин-Тула. Надо было дать понять читателям, что и это бессмысленное наступление предпринималось только под нажимом Верховного Командующего, вопреки мнению командующего Западным фронтом.
В мемуарах Жуков совершенно справедливо указал, что неудачные контрудары советских войск облегчили задачу группы армий «Центр»: «Из этих контрударов, где главным образом действовали кавдивизии (как именно действовали, мы уже видели на примере армии Рокоссовского. — Б. С.), ничего серьезного не получилось, их сила была незначительна, чтобы оказать влияние на ударные группировки. Соединения, участвовавшие в контрударах, понесли потери, и в нужный момент они не оказались там, где им надлежало быть. Противник ударами своей авиации и контратакой танков нанес потери нашей контрударной группе и, обойдя ее, ударил в стык Калининского и Западного фронтов. Контрудар в районе Серпухова тоже ничего существенного не дал, а когда началось наступление армии Гудериана в обход Тулы и на Каширу, пришлось с большими трудностями выводить из боя кавалерийский корпус Белова и танковую дивизию Гетмана и форсированным маршем перебрасывать их в район Каширы». Эти слова звучали бы как похвальная для всякого полководца самокритика, если бы перед этим Георгий Константинович не постарался бы возложить ответственность за неподготовленные контрудары на Сталина.
В первые дни нового немецкого наступления на Москву, 16 ноября, произошел бой у разъезда Дубосеково, позднее вошедший в историю как «подвиг 28 гвардейцев-панфиловцев». Подвиг-то, безусловно, был, но вот число гвардейцев писавшие по горячим следам событий журналисты значительно приуменьшили. Только в 1990 году военный прокурор А.Ф. Катусев обнародовал материалы следствия и суда над одним из панфиловцев — участников памятного боя, И.Е. Добробабой (Добробабиным), успевшим позднее послужить в немецкой вспомогательной полиции. Этот суд состоялся в 1948 году и помог прояснить как подлинную картину схватки пехотинцев с танками, так и обстоятельства рождения легенды. Корреспондент «Красной Звезды» В. Коротеев рассказал следователю: «Примерно 23–24 ноября 1941 года я вместе с военным корреспондентом газеты „Комсомольская правда“ Чернышевым был в штабе 16-й армии… Мы лично говорили с Рокоссовским, который познакомил нас с обстановкой… При выходе из штаба армии мы встретили комиссара 8-й гвардейской, Панфиловской, дивизии Егорова, который рассказал также о чрезвычайно тяжелой обстановке, но сообщил, что, независимо от тяжелых условий боев, наши люди геройски дерутся на всех участках… В частности, Егоров привел пример геройского боя одной роты с немецкими танками… В то время вопрос шел о бое пятой роты с танками противника, а не о бое 28 панфиловцев. Егоров порекомендовал нам написать в газете о героическом бое роты с танками…».
Корреспондент также объяснил, как появилось сакраментальное число 28: «По приезде вечером… я доложил редактору Ортенбергу обстановку, рассказал о бое роты с танками противника. Ортенберг меня спросил, сколько же людей было в роте… Я ему ответил, что состав роты, видимо, был неполный, примерно человек 30–40. Я сказал также, что из этих людей двое оказались предателями… 28 ноября в „Красной Звезде“ была написана передовая „Завещание 28 павших героев“ (дата тоже могла сыграть свою роль. — Б.С.). Я не знал, что готовилась Передовая, но Ортенберг меня еще раз вызвал и спрашивал, сколько же было людей в роте, которая сражалась с немецкими танками. Я ему ответил, что примерно 30 человек. Таким образом и появилось в передовой количество сражавшихся — 28 человек, так как из 30 двое оказались предателями. Ортенберг говорил, что о двух предателях писать нельзя и, видимо, посоветовавшись с кем-то, разрешил в передовой написать только об одном предателе… В дальнейшем я не возвращался к теме о бое роты с немецкими танками; эти делом занимался Кривицкий, который первый написал и передовую о 28 панфиловцах…».
По законам армейской пропаганды, отрицательные явления могли быть лишь единичными случаями, нехарактерными для Советских Вооруженных Сил. Поэтому в военной прессе появлялись сообщения типа: «Рядовой Иванов получил 10 суток гауптвахты за распитие спиртных напитков». Поскольку писать, что вместе с Ивановым бутылку водки оприходовали еще рядовые Петров и Сидоров, было нельзя, то у неискушенного читателя, особенно иностранца, могло сложиться превратное представление, будто русские солдаты пьют только в гордом одиночестве. Вот и двух перебежчиков-панфиловцев бдительному Ортенбергу показалось много, и он заменил их на одного, А Кривицкий заставил нескольких солдат, не сговариваясь, расстрелять предателя, тогда как на самом деле оба перебежчика благополучно достигли немецких позиций. Коротеев же привел и совершенно фантастические цифры потерь, которые нанесла неприятелю 316-я Панфиловская дивизия: она якобы «уничтожила около 70 танков… и свыше 4000 солдат и офицеров…». Вероятно, эти данные были почерпнуты из донесения, поступившего в штаб 16-й армии. Очень несложно показать их несуразность. За период с 16 по 23 ноября 41-го года германские сухопутные силы потеряли на Восточном фронте всего 25 131 солдата и офицера, в том числе безвозвратно — 5 829, лишь немногим больше, чем дивизия Панфилова ухитрилась уничтожить на бумаге за каких-нибудь 3 дня боев! Опять немецкие потери давались «от фонаря», лишь бы они были не меньше тех, что понесла своя дивизия.
Подлинную картину боя нарисовал бывший командир 1075-го стрелкового полка полковник И.В. Капров: «Формировалась дивизия в городе Алма-Ате. Примерно 50 процентов в дивизии было русских, проживавших в Средней Азии, а остальные 50 процентов были казахи, киргизы и небольшое количество узбеков. В такой же пропорции был укомлектован и полк, которым я командовал. Техникой дивизия была очень слабо насыщена, особо плохо обстояло дело с противотанковыми средствами; у меня в полку совершенно не было противотанковой артиллерии — ее заменяли старые горные пушки, а на фронте я получил несколько французских музейных пушек. Только в конце октября 1941 года на полк было получено 11 противотанковых ружей, из которых 4 ружья было передано 2-му батальону нашего полка, в составе которого была 4-я рота (командир роты Гундилович, политрук Клочков)… В первых числах октября дивизия была переброшена под Москву и выгрузилась в г, Волоколамске, откуда походным порядком вышла на позиции в районе г. Осташево. Мой полк занял оборону (совхоз Булычеве-Федосьино-Княжево). Примерно в течение 5–6 дней полк имел возможность зарыться в землю, так как подготовленные позиции оказались негодными, и нам самим пришлось укреплять оборонительные рубежи и, по существу, все переделывать заново. Мы не успели как следует укрепить позиции, как появились немецкие танки, которые рвались к Москве. Завязались тяжелые бои с немецкими танками, причем у немцев было превосходство в силах и в технике. В этих тяжелых боях вся дивизия и мой полк под нажимом превосходящих сил противника отходили до станции Крюково под Москвой. Отход продолжался до первых чисел декабря 1941 года…
