13 мая рижская газета «Сегодня» сообщила читателям:
«Прибывший в Ригу Маяковский напечатал в одной из местных типографий брошюру под названием „Люблю“. Около двух с половиной тысяч экземпляров этой брошюры полицией конфисковано».
Обратим внимание, что лирическая поэма Маяковского названа «брошюрой» – так, словно речь шла о каком-то весьма опасном политическом памфлете.
Четверть века спустя, 13 апреля 1947 года, другая рижская газета «Советская Латвия» на основе документов латвийской охранки более чем двадцатилетней давности привела дополнительные подробности приезда в Ригу советского поэта:
«Сейчас же после прибытия, после сдачи паспорта на визирование, шпики политохранки сняли копии с его фотографии на паспорте, размножили и снабдили ими опытных филёров. Им было поручено устроить за поэтом непрерывную слежку.
В политической охранке немедленно было заведено учётное дело на поэта. <…> В учётной карточке Маяковского под графой «Суть обвинений» тщательно выведено рукой канцелярского чиновника: "Работник комиссариата просвещения – работник представительства Советской России"».
Какую угрозу для прибалтийской страны мог представлять поэт, чьё творчество даже на его собственной родине критиковали за «непонятность»? Чего было опасаться официальной Риге?
Всё встанет на свои места, если предположить, что рижская полиция знала, с какой целью и от кого прибыл в Латвию Владимир Маяковский. Слишком много латышей жило и работало тогда в Советской России, немало их служило в ГПУ, занимая там весьма ответственные посты. Если Рига была наводнена агентами Дзержинского, то и на Лубянке латвийские спецслужбы наверняка имели своих людей.
Российский поэт Владислав Фелицианович Ходасевич, эмигрировавший из страны Советов в июне 1922 года, впоследствии написал:
«Все известные поэты в те годы имели непосредственное отношение к ЧК».
А раз так, то стоит ли удивляться, что весь тираж поэмы Маяковского был конфискован, что все публичные выступления поэта были запрещены, и что за ним всюду неотступно следовали соглядатаи-филёры?
Можно себе представить, как был взбешён Владимир Владимирович, когда узнал, что ничего из запланированного осуществить не удастся.
Несмотря на слежку и на запреты выступлений, Маяковский всё же прочёл поэму «150 000 000» в издательстве «Арбайтергейм». А давая интервью сотруднику берлинской газеты «Дни» Артуру Тупину, рассказал о себе и своих коллегах (разумеется, не говоря о том, что все комфуты считают себя коммунистами):
«Мы, футуристы, объединились в начале 1922 года в отдельную группу МАФ, Московская ассоциация футуристов (в будущем – международная). Мы устроили издательский комитет, уже выпустили две книжки: моя „Люблю“ и Асеева „Стальной соловей“. Скоро выйдут и другие…
Мы повсюду организовали свои ядра. Теоретическими сообщениями, интеллектом, волей мы достигли громадных результатов. Мы привели в движение громадное количество учреждений: художественные учебные заведения, бывшее Училище ваяния и зодчества, драматические школы, Петербургскую академию художеств…
Отношение к нам советской власти? Советская власть, несмотря на трудности и непонимание моего творчества, оказала массу ценных услуг, помогла. Нигде, никогда я не мог иметь такой поддержки. В 1919 году было выпущено 110 тысяч книг моих сочинений, тогда как прежде поэзию печатали лишь в количестве 2000 экземпляров. «Мистерия-буфф» была позднее выпущена в 30 000 экземпляров, она выдержала четыре издания.
Мои дальнейшие планы? Я хочу окончательно отойти от политической работы и заняться литературной в крупном масштабе. В данный момент я заканчиваю большую поэму «IV Интернационал» – большую жизнь мира так, как я его себе представляю. Кроме того, мною уже начат большой теоретический обзор «Чистка российской литературы»».
Весьма иронично высказался Маяковский и об имажинистах:
«В литературных течениях ещё можно указать на группу так называемых „имажинистов“. Это крошечная группка, имевшая лишь успех в эту эпоху, когда все остальные группы занимались строительством и политической работой. Теперь же она уже выдыхается. Из всех них остался лишь Есенин».
Поэт-футурист явно мстил имажинистам – в первом номере за 1922 год их журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» были помещены рецензии на поэму «Люблю» и на сборник «Маяковский издевается»:
«Внутренняя слепота, неумение уловить и понять ритм смысла современности завели его в тупик принципиального отрицания и превратили когда-то смелого зачинателя в ходячий анахронизм, в набивающего оскомину перекладывателя своих собственных, ещё до „Облака“ определившихся приёмов».
К этим колючим словам Осип Мандельштам добавил свои (в журнале «Россия», во втором его номере за тот же год):
«Великолепно осведомлённый о богатстве и сложности мировой поэзии, Маяковский, основывая свою „поэзию для всех“, должен был послать к чёрту всё непонятное, т. е. предполагающее в слушателе малейшую поэтическую подготовку. Однако обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол. Совсем неподготовленный совсем ничего не поймёт, или же поэзия, освобождённая от всякой культуры, перестанет вообще быть поэзией, и тогда уже по странному свойству человеческой природы станет доступной необъятному кругу слушателей».
В это время находившийся в Берлине Сергей Есенин, явно входя в роль чекистского агента, несколько раз на самых разных мероприятиях начинал вдруг петь «Интернационал». Эта роль ему, надо полагать, нравилась.
13 мая 1922 года Владимир Маяковский и Лили Брик вернулись в Москву.
15 мая Владимир Владимирович выступил в Театре актёра на диспуте о спектакле «Великодушный рогоносец», поставленном Мейерхольдом. Накануне была опубликована статья Анатолия Луначарского, в которой говорилось, что этой постановкой Мейерхольд ему «в душу наплевал». Поэт вступился за режиссёра.
Присутствовавший на том диспуте Георгий Константинович Крыжицкий, актёр и режиссёр театра Мейерхольда, вспоминал:
«Маяковский ни с кем не спорил в обычном смысле слова. Он решительно утверждал, и сама манера его речи, сама подача слова исключала возможность полемики и возражений… Он припечатывал словами, бросал реплики, словно бил раскалённым молотом по наковальне. Речь его не „лилась плавно“ – фразы выбрасывались мощными ударами.
