Нинка все поглядывала на меня.
— А ты сядь за стол. Тут удобнее, — предложила она.
Да, там действительно было удобнее. Я спустилась вниз заканчивать большое письмо. Поставила точку, тут же дверь открылась, и в камеру влетели три вертухайки. Отняли письма, выгнали из камеры и закупорили меня в крохотном боксике, где абсолютно не было воздуха.
Я поняла, что это дела Нинки, что она каким-то образом стукнула дежурным о моих письмах. Наверное, когда шли на прогулку. Она нарочно посоветовала сесть за стол, чтобы вертухайкам было легче меня шмонать.
Потом… я ничего не помню. Потеряла сознание от духоты и тесноты.
Когда меня открыли, я, по всей вероятности, вывалилась из боксика, потому что очнулась уже у доктора от сильного запаха нашатырного спирта.
Я лежала, надо мной стоял врач, растирал мне виски и давал нюхать нашатырный спирт.
— Ну, как ты?
— Не знаю. Знобит очень.
Он налил мне валерьянки довольно много, разбавил ее теплой водой и дал выпить.
Мне стало тепло. Врач сделал какой-то укол и сказал:
— Полежи. Не волнуйся. Я скажу дежурным, когда тебя можно будет забрать.
У него в кабинете был маленький телевизор. Я приподнялась, чтобы взглянуть. Так странно… телевизор…
— Давай я тебя послушаю.
Я разделась. Он встал за спину и стал меня слушать. Медленно-медленно… Потом правой рукой нашел мою грудь и откровенно начал заниматься ею.
Я повернулась и удивленно посмотрела на него. Он едва заметно пожал плечами, отошел и стал что-то писать в свою большую тетрадь.
Я оделась, села на стул и стала смотреть телевизор, поглядывая на доктора. Он мне напоминал одного модного эстрадного певца, забыла его фамилию.
Доктор закончил свою писанину, улыбнулся и спросил:
— Не хочется в камеру?
— Не хочется.
— Оставайся у меня, я дежурю всю ночь.
Я чуть было не спросила: «А можно?». Зная, что нельзя.
— Зовите дежурных, — вздохнула я.
Он опять улыбнулся и позвонил. Меня увели.
Когда я вошла в камеру, то почувствовала напряженку. Катрин легким движением задела меня, дав понять, что что-то здесь не то.
Я уже хотела взобраться к себе наверх, но Нинка закричала мне:
— Ты почему ментам сказала о моей фотокарточке?
Каким ментам? Про какую фотокарточку она несет?
— У меня сейчас отшмонали фотокарточку моего любимого. Это ты сказала о ней.
Все. Терпение мое лопнуло.
— Замолчи, крыса! — крикнула я что есть мочи. И, подойдя к ней вплотную, тихо сказала: — Молчи, гадина.
Все оцепенели, и Нинка тоже. Немая сцена, как в «Ревизоре».
Я умылась и спросила:
— Меня не звали в окошко?
Колючеглазая Валя и Рая вместе ответили:
— Нет.
Нинка легла и стала бубнить:
— Ты не очень-то…
Я не сказала больше ни слова.
У нее действительно отобрали фотокарточку. Весь этот спектакль был придуман ею вместе с начальством. Ужас! Чтобы навести тень на плетень, нужно было второе действие: шмон по поводу фотографии, мол, не только ты пострадала, но и я.
Скоро суд..
А пока мы гуляем во дворике. Все время смеемся — Денёв веселит. Нинка тоже хохочет. Симпатичный день. Беззаботный. За день до суда открывается кормушка, и врач — не тот, другой — вызывает меня. Подхожу.
— Открой рот.
— Зачем?
— Таблетку при мне будешь глотать.
Своими огромными пальцами, в которых была ярко-желтая большая таблетка, он тыкал мне в лицо.
— Как она называется?
— Глотай, говорю!
— Я спрашиваю: что это за таблетка?
— Открой рот, — приказывает мне врач.
Я отошла от кормушки.
Тогда дежурные открыли дверь, и доктор-амбал вместе с ними ввалился в камеру.
Амбал усадил меня, зажал мои коленки своими и насильно открыл мне рот. В камере была полная тишина. Засунул мне таблетку, прижав голову и лицо своими лапами, чтобы я ее не выплюнула.
Со стороны, конечно, было смешно.
— Проглотила?
Я кивнула головой, так как по-прежнему была зажата.
Он отпустил меня, и они ушли.
У меня одеревенел язык. И скоро я буквально свалилась с ног. Как я узнала позже, по просьбе прокуратуры Ленинского района врач мне сунул амитриптилин. Позаботились. Ну надо же! Антидепрессант довольно сильного действия.
На следующий день, 8 июля, в шесть часов утра меня вызвали:
— Малявина! С вещами!
— Почему с вещами?
— Так положено.
И повезли меня в суд.
Но сначала я долго сидела в вестибюле Бутырки, где по обеим сторонам расположены боксы. С одной стороны боксы для женщин, с другой — для мужчин.
Независимо от того, в какое время должен состояться суд, выводят из камеры в шесть утра, непременно с вещами. Матрас тоже надо свернуть и вынести из камеры. Я не хотела отдавать свой, тот, что выхватил мне из стопки матрасов парень с «рабочки», уж очень удачный попался, но ничего не поделаешь. Опять коридоры, лестницы, железные двери: др-др… тр-тр… шмяк… дверью по железной решетчатой стене. И как начальники не путают эти коридоры, эти двери? Здесь, как в лабиринте.
Суд назначен на 14.30.
Скажите, пожалуйста, зачем за восемь часов до начала меня тревожить? Зачем запирать в бокс на долгое время?
Привели ко мне в бокс женщину. Угрюмую. Перегородки между боксами не достигают потолка, поэтому подельщики, сидя в разных боксах, легко переговариваются.
Угрюмая спросила:
— Какая у тебя статья?
— 103-я.
Она понимающе кивнула головой.
Привезли завтрак: перловую кашу и чаек.
Баландер меня спрашивает:
— В первый раз едешь?
— Да.
И налил мне чайку покрепче.
Завтрак кончился.
Опять сидим.
Говорить с Угрюмой не хочется.
После завтрака еще оживленнее стали переговоры между боксами.
На мужской стороне кто-то пробасил:
— Стас! Ты слышишь меня?
Ответили:
— Говори…
…Даже на втором заседании суда меня еще не покидала надежда, что я уйду отсюда домой.
Обвинительное заключение такое, что курам на смех.
Главное, что в нем нет мотива преступления. О каких «неприязненных отношениях» идет там речь? Ведь Витя Проскурин в тот день пробыл у нас до восьми вечера и видел наши «взаимоотношения».
Основная тема обвинительного заключения: Стас был в славе, а я ему завидовала, потому что моя звезда в театре закатилась. Глупее и бездарнее ничего быть не может!
Мое дело полезно почитать будущим юристам. Надо придумать, как сделать дубликат. Потом ему иены не будет. Судебный фарс начала 80-х годов — пик «самой гуманной в мире» советской юриспруденции.
