В Бонсдорфе мы, восемь немцев и четыре “советника” из СССР, основали Внешнеполитическую разведку ГДР, о деятельности которой у большинства присутствующих немцев было смутное представление. И здесь я снова оказался самым младшим. Аккерман позаботился — иного, впрочем, и не приходилось ожидать, — чтобы встреча проходила в атмосфере подобающей торжественности. Так как никто из нас впоследствии не мог вспомнить дату, а протокол тоже не вели, мы задним числом объявили 1 сентября 1951 г. днем основания нашей разведслужбы.
Аккерман представил руководителя советской группы как товарища Грауэра, которому Сталин лично поручил помочь нам. Грауэр работал Для разведки в советском посольстве в Стокгольме. Он был опытен, и мы ловили каждое слово, когда он рассказывал нам о полной приключений повседневности секретных служб. Он учил нас создавать службу, разделять ее на отдельные направления и поражать противника в самые чувствительные места. К сожалению, конец Грауэра был трагичен. Он стал болезненно недоверчивым — видимо, сказались и профессиональное разрушение личности, deformation professionelle, и тревожная атмосфера сталинского времени в СССР. Мания преследования все отчетливее проявлялась в поведении Грауэра, и, сверх того, его отношения с Аккерманом, которому подчинялась наша служба, стали невыносимо. напряженными из-за овладевших Грауэром навязчивых идей. В конце концов КГБ отозвал Грауэра в Москву, где к тому времени, конечно, заметили, что он перешел границу, отделяющую нормальное поведение от паранойи. Именно этим событием я и объясняю просьбу Аккермана об освобождении его от должности, последовавшую уже год спустя после основания службы.
Вскоре после создания службы я полетел в Москву, чтобы официально прекратить свою дипломатическую деятельность. Я поспел как раз вовремя — к приему, который наш посол давал в гостинице “Метрополь” по случаю второй годовщины ГДР в том же самом парадном зале, где я в 1950 году своими глазами увидел Мао и Сталина. Мы, молодежь, не могли договориться с руководителем нашей миссии о форме одежды. Посол хотел, чтобы мы появились во фраках, мы же высказывались в пользу темного костюма. Заключенный между нами компромисс носил имя “смокинг”. Во время приема мы, ошеломленные, убедились, что почти все гости пришли в форме дипломатов или в темных костюмах. В смокингах и бабочках были только мы да еще официанты. Когда Николай, митрополит Крутицкий и Коломенский, попрощался по окончании официальной части, я проводил его до гардероба. Там он долго рылся в рясе, пока не извлек три рубля, которые и сунул мне в руку в качестве чаевых.
У меня едва оставалось время, чтобы окончательно проститься с городом, который навсегда вошел в мое сердце. Чего только не пережили мы за годы, прошедшие с тех пор, как в 1934 году приехали на Белорусский вокзал… А теперь я вдруг оказался в Москве как иностранец! Но сейчас было не самое лучшее время для лирических воспоминаний.
В начале деятельности нашей внешнеполитической разведки советники из СССР играли значительную, если не сказать доминирующую, роль. Это положение менялось по мере “взросления” нашей службы.
Сначала наши начальники отделов под присмотром советников усердно писали планы работы. Бюрократия, которой мы должны были следовать, доходила до того, что нам помимо прочей возни с бумагами приходилось часами подшивать документы в папки. Смысл этой процедуры, берущей начало, вероятно, из времен царской тайной полиции, советники нам так никогда и не раскрыли.
Структура нашего аппарата почти зеркально воспроизводила структуру соответствующей советской службы. Так как наш советский образец был отделен от контрразведки и подчинен министру иностранных дел Молотову, то и у нас руководителем был назначен Аккерман, работавший в министерстве иностранных дел. Формулировка основных документов нашей будущей работы позволяла без труда догадаться, что наши директивы максимально точно переводились с русского. Наши задачи охватывали политическую разведку в Западной Германии и Западном Берлине, экономическую и научно-техническую разведку в областях ядерного и ракетного оружия, атомной энергии, химии, электроники и электротехники, самолето- и машиностроения и обычного оружия. В их число входила и разведка, направленная против западных государств — членов НАТО.
Небольшой самостоятельный отдел контрразведки отвечал за наблюдение над западными секретными службами и проникновение в них. Он сразу же оказался в конфронтации с существовавшим с февраля 1950 года министерством государственной безопасности, которое, располагая гораздо более многочисленным аппаратом, также действовало в этой области.
Позже меня не раз спрашивали: почему Москва создала себе в лице нашей службы немецкого конкурента, который вскоре обрел чувство собственного достоинства и во многом превосходил советскую разведку в Германии? Я полагаю, что в Москве с полным основанием считали: немецкой службе будет в послевоенной Германии легче, чем русским, добираться до определенной информации, которую братская служба будет предоставлять советской стороне. Так дело и обстояло, по крайней мере поначалу, когда наша служба находилась под полным советским контролем. Мы послушно передавали советникам из СССР всю информацию, даже псевдонимы наших источников. Но постепенный переход к соблюдению правил конспирации, в том числе и в отношениях с советскими коллегами, к тщательному отбору того, что они должны были знать, а чего — нет, не вполне соответствовали позиции “отцов-основателей”.
Моим первым прямым начальником был Роберт Корб, с которым я познакомился на “Дойчер фольксзендер” в Москве. Он руководил отделом информации, состоявшим из нас двоих и секретарши. Мы сидели в бывшей школе в Панкове, недалеко от закрытого квартала, в котором жили руководители партии и государства. Корб обладал глубокими многосторонними, в том числе политическими, знаниями. От него я узнал о многом, включая темы, не касавшиеся непосредственно нашей работы, например об исламе, долгой предыстории Израиля или причинах религиозных конфликтов на Индостанском субконтиненте. Он был блестящим аналитиком, учившим меня критически проверять сообщения оперативных отделов. Мы оба быстро поняли, что постоянное и глубокое изучение материалов печати делает излишней иную “секретную” информацию. От понимания этого аналитику недалеко до признания необходимости, постоянно опираясь на самые различные источники, формировать собственное мнение, чтобы критически оценивать разведывательный материал.
Корб был в некоторых отношениях, что называется, оригиналом. Его саркастические замечания и остроты всегда попадали в точку. Он не ведал почтения к вышестоящим лицам, и мы быстро нашли общий язык. Мы лояльно служили своему государству, не впадая в1 фанатизм, а к миссионерскому ожесточению некоторых наших политических руководителей относились иронически дистанцированно.
