Читаю Збигнева Бжезинского «Между двумя веками»!
8 мая 1972 г.
Накануне дня победы. Сижу дома. Поправил верстку статьи «Тимофеева- Черняева», изучаю материалы к поездке в Швецию.
Никак не могу отделаться от чувства горечи от последнего разговора с Жилиным. Мне стыдно было за него, когда он «отпрашивался» перед встречей с Галкиным по статье.
Но он отражает общую для почти всего моего окружения тенденцию. Ведь я начал борьбу с Федосеевым по их инициативе. (Красин, Вебер, Соколов, люди из институтов). Они обратили мое внимание и на статью в «Коммунисте» и на брошюру, на опасность всего этого. Я взял главную роль на себя.
И по мере того, как развивались события и становилась ясной опасность этой борьбы и замаячила угроза поражения, началось отпачкование. Да и в самом деле — одному скоро докторскую защищать, другому — реабилитироваться от обвинения в ревизионизме, третьему — закреплять свои аппаратные позиции. Стоит ли из-за какой-то там «структуры рабочего класса» ставить под вопрос свое положение и свои перспективы?
Вчера днем зашли с Элкой в кино повторного фильма, что у Никитских. Смотрели «Бумбараш» с Золотухиным. Это по Гайдару. Дух тот же, что и «В огне брода нет», «Белое солнце пустыни» и некоторых других. В условной манере, несколько даже шаржированно выражается здесь с большим искусством первородная наша революционная идейность. Это — явно реакция молодого поколения на конформизм нашего истеблишменского, нашего устойчивого и упорядоченного бытия, а также против цинизма тех, кто официально исповедует ленинизм, а в жизни давно уже руководствуется совсем другими мотивами. Здесь — «конфликт поколений», в котором очень ясно угадывается социально-идейная напряженность в нашем обществе.
Недаром, все такие картины выходят в свет с большим скрипом, с купюрами, а идут мало, на окольных экранах. Лапин, Романов, Катька[19] и др. достаточно умны, чтоб не понимать в чем дело.
Как-то корреспондирует с этим то, что мне вчера рассказала Генька. У нее была экскурсия — 5 класс какой-то московской школы. Мальчик, очень интеллигентный, серьезный и дотошный, ей сказал: вот у нас возле школы есть два дома — ХYII века, на них написано, что они памятники и что они — на содержании государства. А какое же это «содержание», если там все загажено, разбито, запущено?… Потом: при переходе от «объекта к объекту», она его спросила — ты, что древностями интересуешься. Нет, — ответил он, — Я занимаюсь 1937 годом!
Генька, потрясенная, сначала сделала вид, что не понимает. Он ей: «А, Вы, что не знаете, что такое 1937 год? — Ну, и как же ты этим занимаешься, где ты достаешь материалы и т. д.? — Да, это трудно — достать что-либо.' Но я не отступлюсь. Я должен узнать, как это стало возможным, чтобы было уничтожено столько невинных людей, борцов революции, ленинцев?!» Это — пятиклассник.
9 мая 1972 г.
День победы. Жуткий день. В нем будто концентрируется вся юность, все главное в жизни, вся твоя значимость реальная и самоуважение. И хочется куда-то вырваться, что-то сделать, побыть с людьми… С какими? С кем?
Вчера я весь день был с Колькой Варламовым. [20] Походили вдвоем по улицам. Рассказал я ему все свое. Потом стали пить, пьяные провожались до его дома. А сегодня уже не сошлись и даже не позвонили друг другу: то ли у него дела, то ли у меня — сознание ненужности портить вчерашний день, потому что делать нам друг с другом больше нечего.
А состояние полного отчаянья — от беспощадной одинокости, из которой невозможно вырваться. Анька (дочь) даже не поздравила меня с праздником. Генька тоже. Из жалости к ней, из врожденного чувства долга, из привязанности к ее беспомощности — я самым пошлым образом гублю все свое, так называемое, «свободное время». У меня столько возможностей видеться с интересными людьми, быть в очень содержательном обществе, такая, резко усилившаяся в последние годы, тяга к интеллектуальному потреблению (особенно через картины — когда в декабре я был в Ленинграде, высшее наслаждение и. самое сильное впечатление — «Русский музей», в котором я был около десяти раз, а запасник оставил просто ошеломляющее впечатление) — при всем этом я бессмысленно просиживаю субботы и воскресенья (когда они свободны) в своей комнате (а она лежит в своей) только ради того, чтоб не обидеть, чтоб она была спокойна и…, чтоб я сам не испытывал комплексов. Идиотизм.
Сегодня — в такой день — меня звал Любимов на юбилейные «Зори здесь тихие», а затем на праздничный капустник на Таганке. Ох, как мне хотелось там быть среди этих людей, которым я чем-то нравлюсь, во всяком случае они мне всегда рады. А сами они талантливы и веселы.
Но я просидел дома — читал Бжезинского и изредка подходил к телевизору, за которым сидела Генька и смотрела пошлый концерт из театра Советской Армии.
Двухчасовая прогулка с Брутенцем по Москве. Кстати, она на этот раз довольно пустынна. Он рассказал о поездке с Кусковым в Венгрию (по делам антиимпериалистического конгресса).
Впечатления: бурная экономическая активность, завалено все товарами, видимое и явное благополучие. Но от него больше имеет «средний класс» и интеллигенция, много меньше — рабочие. Увеличивается разрыв, растет и внутренняя напряженность. Идеологическая «распущенность», хотя стриптизы прикрыли. В аппарате, как и в верхушке партии — уже «мы» (здоровые силы) и «они», которым «Москвичей» и «Волг» мало, им «Мерседесы» подавай. Предсказывают «нечто», если так будет продолжаться еще год-полтора.
После того, как насытишься Бжезинским «Между двумя веками» (он все видит, все понимает, очень глубок и беспощаден) — становится совсем невозможным что либо серьезное писать в печать. Все будет немыслимой пошлостью, демагогией, ложью. А опровергать его можно только логически; т. е. показывая несовершенство его анализа, метода, но опровергать фактически… Нет таких фактов, есть только страстное желание не соглашаться с его умозаключениями и прогнозами.
21 мая 1972 г.
Вчера вечером вернулся из Швеции. Официальная делегация ЦК (Зимянин — Дризулис из Латвии — я). С 1964 года не было такого. А было: с приходом Херманссона в качестве председателя ЛПК[21] — жесткая, без оглядки критика нас за «сталинизм», промежуточность между нами и китайцами с симпатией больше к ним, отказ от связей с другими партиями, с нами в первую очередь; потом — Чехословакия и публичное требование Херманссона разорвать с СССР всякие отношения, «разоблачение» телевизионщиком Шрагиным Херманссона, как мужа миллионерши — еврейки (кстати, я ее там видел, прекрасная баба, умница, а Ворожейкин[22]утверждает, что если б не она, никогда бы Херманссон не стал коммунистом, к нам она относилась всегда с искренней любовью). Говорят, что когда после этого налета Шрагина, журналисты спросили Херманссона, как он это оценивает?. Он ответил: «Я знал, что теперь меня «осудят там», но не предполагал, что так «низко это сделают».
