Пришлось вернуться. Петрович вразвалочку сбегал в экспедицию и явился с пачкой свежеотпечатанных, пахнущих краской газет.
— Вот теперь порядок, по открытому листу поедем.
— А что такое открытый лист?
— Не знаете? Увидите.
Осталась позади последняя баррикада на окраинной московской улице, составленная из вереницы ржавых тракторов. Миновали последний пункт противовоздушной обороны, где под сенью здоровенного добродушного аэростата румяные девчата в военном грелись у костра, «эмка» резво выбежала на Дмитровское шоссе, которое волей военной судьбы превратилось в важную фронтовую коммуникацию.
Эх, дороги, дороги, фронтовые дороги, сколько по ним уже пройдено в тяжелые дни отступления! Сколько горя, сколько самозабвенного солдатского мужества, сколько самоотверженности советских людей довелось мне видеть на этих дорогах на пути отступления от Себежа до Калинина! И сколько еще предстоит увидеть на обратном пути, сколько будет интересных встреч, сколько узнаю любопытных историй, рассказанных где-нибудь на пункте обогрева или у костра у дорожного перекрестка. И куда приведете вы меня, военные дороги, или где, на каком километре, оборвется путь? Чем он закончится — репортажем откуда-нибудь из Берлина в день долгожданной победы или фанерной пирамидкой возле кювета, которая два-три года будет напоминать прохожим, что здесь разыгрался эпизод, на ходе боев не отразившийся?..
Пухлые руки Петровича с короткими пальцами небрежно лежат на баранке руля. Машина слушается его, и я уже перестаю пугаться, когда он с шиком проходит «впритир», обгоняя танк или грузовик с мотопехотой. Снег на дороге вытоптан до асфальта, движение — и этого нельзя не заметить — идет лишь в одну сторону: все на запад. Редкой машине, идущей в противоположном направлении, приходится, съехав с проезжей части, подолгу пережидать этот поток.
В машинах уже не те усталые, небритые солдаты в пилотках, жеваных шинелях, что, засев в наскоро отрытых окопчиках, с неиссякаемой яростью вели бой у калининских мостов. Это крепкие, молодые ребята, и мне все вспоминается фраза, слышанная ночью по пути к Москве:
«Сибирь в бой пошла. Дело будет…»
В лесах и рощах, что тянутся вдоль дороги справа и слева, там и здесь видны дымки костров. На свежем снегу четко отпечатались следы машин и танковых гусениц. Их тоже много, этих следов. И еще примечаю: толпы людей — старики, женщины, дети. Кучатся у дороги, наблюдая поток военных машин. В иных местах, где-нибудь в леске, притулилось пестрое стадо, табор телег. Это колхозники-беженцы, снявшиеся с родных мест. Сейчас, стоя у обочины, они смотрят на бойцов, на машины, идущие в западном направлении, и на истомленных, худых лицах можно прочесть и надежду, и колебание. Уходить дальше вроде бы и не стоит, а назад возвращаться рано. Разъяснить бы им, как поступать. Но что им скажешь, когда гигантские вражеские массы ведут бои у самых стен столицы? Впрочем, подальше от Москвы мы уже начинаем обгонять людей, бредущих на запад по обочинам. Матери с детьми. Старики с чемоданчиками, с баульчиками. Детские салазки, увешанные узлами.
Одну такую женщину с двумя ребятишками мы забираем в свою машину. Петрович устраивает на сиденье их узелок с добром, подсаживает детей. Оказывается, это учительница из села Городня, что на Волге, сравнительно недалеко от Калинина. С детьми она добралась почти до Дмитрова, а сейчас вот решила повернуть назад. Городня на Волге — большое ямское село на древнем тракте между двумя российскими столицами — одно из самых примечательных мест нашего Верхневолжья. О нем писал еще Радищев в своем «Путешествии». На ямской станции Городни останавливался Пушкин по пути к своим тверским друзьям. И есть там, в древнем этом приволжском селе, церковь-крепость, у стен которой наши предки во времена Михаила Тверского отражали набеги татарской конницы. Ярко, как на экране, встало передо мной это старинное село, где мне не раз приходилось бывать во время корреспондентских разъездов.
— Но в Городне же сейчас немцы и в Калинине немцы.
— …По радио утром говорили: на Красной площади был парад, как всегда. Товарищ Сталин речь держал… Теперь уж недолго. Пока дойдем, может, Городню и освободят. Жить-то все равно где, а к своему гнезду ближе — лучше… Я ведь поработала месяц на новом месте… няней в госпитале, а сейчас вот домой потянуло, хотя, может быть, и школы-то моей уже нет…
Вот отзвук вчерашнего парада. Едем, а из головы не выходит моя семья. Жена Юлия тоже учительница. Ушла из города в день его эвакуации с малышом, с сестренкой — школьницей седьмого класса, ушла и будто растворилась в потоках людей — ни весточки, ни письма. Толпы эвакуировавшихся обстреливались с самолетов. Пароход с баржами, на которых уплывали по Волге женщины и дети, неприятельская авиация не то сожгла, не то потопила. Железнодорожный состав с эвакуированными тоже был обстрелян недалеко от станции Сонково… А мои? Нет, удлиним путь и обязательно заедем в Кашин, где помещаются областные учреждения, — может быть, туда пришли хоть какие-нибудь вести и для меня.
У поворота на Иваньково я впервые убеждаюсь, сколь предусмотрительно поступил Петрович, запасшись свежими газетами. На перекрестке — шлагбаум, только что сооруженный из источающей золотую смолу сосновой жерди. Два пожилых бойца с красными повязками решительно заворачивают поток машин направо. Узнаем, что дорога здесь приближается к передовой не то на два, не то на три километра. Вчера тут немцы подбили из крупнокалиберных пулеметов две машины.
— А велик ли объезд? Покажите. — Петрович важно развертывает свою карту.
— Ну не больно чтоб велик, но километров десять будет, — говорит боец домашним голосом.
— А не хочешь, дядя, все тридцать пять? — авторитетно заявляет Петрович, уже прикинувший по карте объездной путь.
— А может, и тридцать, кто его знает, — покладисто соглашается боец. — Зато от смерти подальше. Чего на тот свет-то торопиться?
— Нам это не годится, у нас бензина не хватит. Давай-ка, дядя, поднимай свою кочергу.
— Что значит кочерга? Это шлагбаум, — вступает в разговор второй солдат, судя по всему, человек суровый и хмурый. — У нас приказ — без специального разрешения не пускать. Давай поворачивай по стрелке.
— Мы ж из «Правды», — говорит Петрович. — Вы «Правду» читаете? — И показывает на меня. — Это из «Правды» корреспондент. Корреспонденции писать едет. Вот ты его не пустишь, а на фронте, может, что произойдет, а он опоздает и не напишет. Понял?
Бойцы переглядываются, изучают документы. Вытисненное на красной книжечке слово «Правда» производит впечатление. Хитрый Петрович тянет им газеты:
