Молодая графиня Вельсбург выходит встретить гостя в вестибюль, на верхней площадке лестницы нас ожидает ее мать, вдова командира кирасир Вильгельма II.
Меня проводят в большую гостиную, стены которой сплошь увешаны портретами. Сидим в старинных креслах вокруг старинного стола. Новых вещей вообще незаметно – даже массивные лампы керосиновые, так как в глухой словацкой деревне пока нет электричества. В камине потрескивают дрова – несмотря на апрель замок еще приходится отапливать.
Обо всем, что я увидел и услышал в Бродзянах, я подробно рассказал в статье, опубликованной в сборнике «Пушкин. Исследования и материалы» (Н. А. Раевский. В замке А. Н. Фризенгоф-Гончаровой. – «Пушкин. Исследования и материалы», т. IV. М.-Л., 1962)[1]. Здесь я могу только вкратце изложить результаты моего кратковременного (менее двух суток) пребывания в замке. Архива я не просил мне показать – только что познакомившись с хозяевами, я считал это неудобным. Все в свое время… Единственный документ на русском языке, который граф Вельсбург, видимо, заранее приготовил для меня и просил перевести, оказался извещением министерства императорского двора № 769 о том, что их величества изъявляют согласие на брак фрейлины Гончаровой (Александра Николаевна получила это звание 1 января 1839 года одновременно с графиней Софией Виельгорской («Journal de Saint-Petersbourg», 1839, № 1, 3/15 января). Во дворце она не жила и придворной службы, по-видимому, не несла.).
Меня очень интересовал вопрос о том, нет ли в архиве писем Натальи Николаевны к сестре. Эти письма когда-то существовали, так как сестры были дружны, а целых три года – с переезда молодоженов Пушкиных из Москвы в Петербург (18 мая 1831 г.) и до осени 1834-го – жили врозь. Там могли оказаться новые подробности о жизни пушкинской семьи и о самом поэте. Вельсбург ответил уклончиво: в архиве вообще нет писем на русском языке. Расспрашивать подробнее о семейных бумагах я не считал возможным, но был почти уверен в том, что сестры переписывались по-французски. По крайней мере, в трех опубликованных письмах Александры Николаевны к брату, о которых я уже упоминал, есть только отдельные русские фразы, вкрапленные во французский текст, а Наталья Николаевна в одном из писем к деду признается, что ей легче писать по-французски, чем по-русски.
Не задал я вопроса и о пушкинских рукописях. Поспешность могла только испортить дело.
Вернувшись в Прагу, я узнал, что о моей поездке, тщательно «засекреченной» для успеха поисков, бывшая камеристка Натальи Густавовны Анна Бергер сообщила А. М. Игумновой. Эта русская дама, постоянно жившая в Словакии, как оказалось, была хорошо знакома с покойной владелицей Бродзян и провела в ее замке целых три лета («Воспоминания о Бродзянах» А. М. Игумновой – ИРЛИ… В дальнейшем – Воспоминания о Бродзянах).
А. М. Игумнова старалась выяснить вопрос о пушкинском наследии в Бродзянах, но это ей не удалось. В письме от 5 июня 1938 года она сообщила мне, что «несмотря на все усилия не нашла и не узнала там ничего относящегося к Пушкину». Сомневаться в точности слов Игумновой не приходится, но можно подумать только, была ли откровенна Наталья Густавовна со своей русской гостьей.
Судьба бумаг Александры Николаевны остается весьма неясной по настоящее время. Сам я не пытался ее выяснить, но в примечании к моей статье редакция сборника «Пушкин» приводит следующие сведения (с. 292): «В своих «Воспоминаниях о Бродзянах» и в письмах, присланных в Рукописный отдел ИРЛИ, А. М. Игумнова, касаясь судьбы бродзянского архива, сообщает, что перед смертью Александра Николаевна сожгла все хранившиеся у нее письма; по-видимому, остальные бумаги из ее архива были сожжены по ее просьбе дочерью; в свою очередь, Наталья Густавовна, умирая, завещала своей воспитаннице Анне Бергер, бывшей в течение многих лет ее доверенным лицом, сжечь все её бумаги и письма, в том числе обширную переписку с матерью, что и было исполнено».
Таким образом, если бы сведения, сообщенные Л.М. Игумновой, были вполне точные, следовало ожидать, что от архива Александры Николаевны ничего не уцелело. Это, во всяком случае, неверно, так как в Пушкинском доме хранится целый ряд бумаг, полученных из Бродзян6. Бумаг Натальи Густавовны в архиве Пушкинского дома действительно нет. Нет и ни одной строки Пушкина.
Были ли они?
Мы этого не знаем, но я продолжаю думать что, уезжая с мужем за границу, Александра Николаевна, считаясь с его чувствами, не могла взять с собой рукописи поэта. Это, конечно, лишь предположение, – быть может, «бродзянский Пушкин» когда-нибудь и найдется, но мне это кажется очень маловероятным.
От посещения Бродзян у меня осталось такое впечатление, что при жизни Александры Николаевны имя Пушкина было в замке под запретом. В первом своем письме Вельсбург сообщил мне со слов своей бабушки, которой, к несчастью, оставалось жить всего несколько дней, новый и ценный факт: ее мать никогда не говорила с дочерью о Пушкине, считая это слишком деликатным для памяти сестры.
Я смутно надеялся на то, что в Бродзянах, быть может, сохранились произведения Пушкина с его дарственными надписями свояченице. Библиотека в замке для частного дома огромная (не менее 10 ООО томов). Она занимает целый зал и содержится в большом порядке. Есть и отдельный русский шкаф, но тщетно я искал там прижизненные издания Пушкина. Есть только посмертное издание с прелестным экслибрисом Натальи Густавовны и ее печатью. Я просмотрел его и не нашел никаких указаний на то, что оно когда-то принадлежало Александре Николаевне.
Рукописей Пушкина у Ази Гончаровой могло и не быть – поэт дарил их неохотно, но томики с посвящениями, судя по всему, несомненно, были. Остались они где-то России.
Еще одна мысль о рукописях: если бы они были, то очень маловероятно, чтобы перед смертью Александра Николаевна их сожгла. Ведь художественные произведения Пушкина ее никак не компрометировали. И еще менее правдоподобно, на мой взгляд, чтобы Наталья Густавовна, очень культурная и одаренная женщина, всю жизнь занимавшаяся музыкой, живописью и поэзией, изучавшая Канта и Шопенгауэра7, держала бы в тайне рукописи поэта, а умирая, завещала их сжечь.
Итак, архива я не видел и ничего определенного о нем сказать не могу. Зато портретов, рисунков, мемориальных вещей, в то время никому не известных, я увидел множество.
Покойный поэт Владислав Ходасевич, которому я сообщил по секрету о результатах поездки в Бродзяны, написал мне, что я нашел клад. По правде говоря, не нашел. Мне его показали хозяева. Хранили они клад отлично – не в каждом музее так тщательно ухаживают за экспонатами – нигде ни соринки, ни один лист не помят, все стекла протерты. Жена владельца замка, показывая мне стоявший на столике перед камином акварельный портрет одного из братьев Александры Николаевны, спросила, не может ли ему повредить горячий воздух. Пришлось сказать, что музейного дела я не знаю. Услышал я от графини и такое признание:
