по-детски жалуясь, что мне холодно. Молодец. Хорошо сыграно. Стало ли мне легче? Нет, не стало. Стайка пухлых воробьев быстро разлетелась от моего резкого прыжка. Все еще улыбаясь, но с совершенно серьезными глазами, он неспешно поднялся и, снова положив мне руку на плечо, закрепив ее там совершенно уверенно и как-то очень по-мужски, что у меня от волнения колено подкосило, мягко повернул нас в сторону фургона.
Мы шли медленно, тесно прижимаясь друг к другу. Моя левая рука не могла понять, как функционировать и где сегодня ее место; она болталась сначала возле моего живота, неловко обнимая мой правый бок, потом ей надоело быть безучастной и она мягко, но решительно, добралась до пальцев Д., ютившихся на моем плече, и тихо накрыла их собой. Я не видела его лица в неосвещенной улице, я не могла знать о его реакции, но я хотела позволить себе хотя бы этот момент, который, как волна, придет и обязательно закончится, но мы выбираем прожить его в полную здесь и сейчас.
Подходя к машине я замечаю женскую фигуру, почти клубком свернувшуюся на бордюре напротив. Подойдя чуть ближе замечаю, что это молодая женщина лет 35, совсем легко одета, что объясняет мне ее свернувшееся в калачик тело, неразборчиво выдыхает какие-то слова себе под нос. Я поворачиваюсь в его сторону, но ничего не спрашиваю. Его рука чуть сжимает мое плечо, затем он спрашивает, как я себя чувствую. Я рассеянно киваю головой и говорю, что все в порядке, проживая каждую миллиардную долю секунды, где наши руки перестают касаться друг друга, и где тепло его перестает присутствовать этим вечером в моей жизни. Хорошо, что у нас новый попутчик. Было бы неловко теперь, поцелуй я его на той скамейке. Хотя расстояние, занявшее сейчас свое настойчивое место между нами, его молчание и взгляд, черт бы побрал его взгляд, которым он охватил меня, были интимнее поцелуя, который не случился этим вечером.
Ее звали К. Спросите меня, я никогда еще воочию не созерцала создания прекрасней, чем оказавшуюся передо мной женщину. Ее смуглое лицо обрамляли тугие черные кудри, струящиеся по спине и рукам, слегка распухшие полные губы были поджаты, а между бровей зародилась упрямая линия, вымученная долгими растянутыми мыслями.
Она поднимает на нас свои темные глаза и одним рывком поднимается с бордюра, сильно пожимая плечами, поспешно растирая пальцами затекшую шею. Я представляюсь и улыбаюсь ей. Я, наверное, всегда бы хотела ей улыбаться. Глупо, искренне, или ободряюще. Почему-то очень хочется ввести ее, внести в свою жизнь, рассказывать и делиться, приходить на помощь, дарить платья, готовить ужины и смотреть документалки. Нет, не быть партнерами, но быть друзьями. То теплое что-то, прошедшее через ее рукопожатие и улыбку, через мое солнечное сплетение, вверх и чуть левее, но почти по центру, накрепко обосновалось там, свернулось пушистым щенком и сладко зевнуло. Она была теперь здесь, дома, в моем сердце. Кажется, что ее грусть, потянувшая женщину на холодную ночную дорогу, дрогнула и выпорхнула в окно машины Д., как только он включил зажигание и нажал на педаль газа. Я иногда засматривалась на К., в боковое зеркальце, просто так, без каких-то мыслей и вопросов, просто так меня тянул к себе этот человек, ее добрая улыбка, теплые слова и что-то так мной и не понятое.
K.была соул исполнителем, пела в группе более десяти лет, жила сценой и очень любила свою кошку. С раннего детства в доме ее родителей играл джаз. Отец нередко приносил домой виниловые пластинки, выловленные по дешевке в полузабытых магазинах аудиотехники. В 90-х проигрыватели потеряли былую популярность, и люди спешили избавить полки от ПВХ, забивая их новенькими компактными кассетами.
К.рассказывала, как однажды он принес домой пластинку Nina Simone, Wild is the Wind. Шестилетняя девочка настолько прониклась вокалом Simone, что пластинка неделями не покидала проигрыватель, в то время как она, не понимая, но чувствуя слова, по-детски, но совершенно серьезно пропевала с артисткой каждую песню.
Снова и снова в их доме появлялись все новые и новые альбомы исполнительницы, придерживающейся в основном джазовой традиции, однако сочетающей с также соул, блюз и госпел, где иногда звучали песни с большим оркестром.
К.отдали в музыкальную школу, где она училась играть на клавишных и петь в хоре.
Будучи подростком, она поняла, что жизнь ее родителей уже долгие годы не шла по нотам, а была затянувшимся надрывом, невозможным на исцеление. Мать со старшей сестрой переехала в И., где очень скоро нашла свою новую половину, доброго и трудолюбивого человека, за которого она вскоре вышла замуж, обретя в И. настоящий дом. К.оставалась c отцом. Та же квартира, те же старые пластинки. Только теперь на них ложилась пыль, они были хаотично расставлены по квартире, забытые и разочаровавшие. Отец подолгу не выходил из дома, забиваясь в самый угол комнаты, исписывая страницы журналов и отстраненно глядя в окно. Он редко мог поддержать диалог, на что, казалось, уходила огромная часть его сил, и К. перестала пытаться найти человека, что дарил лучшие дни ее детства.
Она готовила и убирала в доме, после чего до долгой ночи делала уроки и готовилась к музыкальной школе. Пенсии отца едва хватало, и девочка начала искать подработки, чтобы иметь возможность оплатить музыкальное обучение, единственное, что держало ее, что не утратило смысл и помогло пройти тот нелегкий период жизни. Ее мать не догадывалась о том, что бывший муж потерял работу, а ее младшая дочь в свободное от школы и музыкальных занятий время убирает чужие квартиры и расклеивает объявления на остановках.
Даже когда К. приезжала в гости к матери, она никогда не рассказывала о том, как стесняются они в средствах и как тяжело ей справляться одной. Не рассказывала, потому что считала, что она уже взрослая, чтобы жаловаться, или потому, что всегда считала себя виноватой в том, что родители больше не вместе.
В восемнадцать лет она вышла замуж и переехала в квартиру мужа.
Через десять лет — в свою маленькую студию в центре Р., где днем учила вокалу детей и взрослых, а ночь проводила на диване в коридоре.
Со временем у нее появилось много друзей, но лишь пара человек знали о ее нелегкой ситуации и разводе. Иногда она оставалась у них, но большую часть проводила на работе, что иногда было страшно, так как двери в здание студии не всегда закрывались, и порой, возвращаясь к себе в кабинет, ей приходилось натыкаться на мирно
