Через три дня тело, которое к тому времени уже вскрыли, доставляют в Новосибирск. К концу рабочего дня к зданию управления подъезжает грузовик с гробом, простым ящиком из неструганых досок. Два рабочих несут мертвого на второй этаж, в красный уголок — специальное помещение, которое есть на каждом предприятии и где проходят профсоюзные собрания, совещания, танцы, игры и праздники. Все возбуждены.
Гроб ставят на стол посередине помещения. Начинается лихорадочная работа. Красный уголок декорируют. Стены помещения украшаются портретами Сталина, Ленина и других вождей. Молодые чертежницы и техники нашего отдела обтягивают гроб красной материей. На иолу сидит пара девушек, они плетут венки и делают белой краской надписи на красной материи. Они болтают и смеются, и находятся в хорошем настроении, потому что это некая перемена в их существовании, праздник.
До вечера продолжается бурная жизнь, стучат молотками, шьют, красят. Наконец все готово, гроб открывают, и всю ночь четверо товарищей стоят в почетном карауле. Каждый час меняются. Утром стою я с несколькими высшими служащими управления. В дверях торчат зеваки, все время бесконечное хождение туда — сюда. После обеда должны состояться похороны.
Три ответственных товарища нашего предприятия и я несем гроб по лестнице вниз. Вокруг всеобщее возбуждение. Мы пробираемся сквозь густую толпу, которая глазеет на нас и возбужденно переговаривается, протискиваемся через узкие двери и ставим гроб на грузовик. Печально выглядящая музыкальная капелла играет еще печальнее, пока формируется процессия. Впереди чертежницы с венками, затем капелла, грузовик с гробом, который по моему настоянию закрыт, и позади мы, коллеги и товарищи из управления.
Большое красное знамя профсоюза развевается над колонной. Жара невыносима и воздух за машиной — отвратительная смесь выхлопных газов и сладковатого запаха мертвого тела.
Мы двигаемся через город по Красному проспекту, затем по песку и пыли боковых улиц. Дороге, кажется, нет конца. Внезапно машина останавливается. Поломка. Дальше — никак. Происходит обсуждение. Нужно раздобыть лошадь и телегу. Тем временем траурная процессия из двухсот человек сокращается до двадцати самых верных. Мы садимся на обочине и терпеливо ждем. Напротив располагается музыкальная капелла. Проходит около двух часов, пока не появляется небольшая повозка. Гроб перегружают, и мы двигаемся дальше.
Уже далеко за городом, мы наконец приближаемся к кладбищу. Как маленький убогий оазис, лежит редкий, растрепанный ветром березовый лесок в широкой песчаной степи. Вблизи ни одного дома, картина безотрадная.
Мы останавливаемся, сгружаем гроб, перебираемся через канаву и протискиваемся между тонкими березовыми стволами на кладбище.
Ни дорог, ни тропинок. Желтоватая степная трава бурно разрослась между едва заметными могильными холмиками. Старые кресты с тремя перекладинами мирно соседствуют здесь рядом с деревянными советскими звездами. Бредем, спотыкаясь, дальше, пока не выходим к свежевырытой могиле. Гроб снова открывают и ставят на пару досок над могилой. Вокруг напирает сплавленная вместе толпа товарищей. Первым произносит речь председатель партийной ячейки, вторым — профсоюзный деятель, его сменяет венгр с отрывистым, немелодичным говором — восемь длинных речей о коммунизме, Сталине и пятилетнем плане произносятся над мертвым. После каждой речи вступает музыкальная капелла. Потом все отступают от гроба. Фотограф расставляет свой деревянный ящик. Все напирают, толкаются перед открытым гробом и таращатся в аппарат. Русский коллега с сигаретой во рту тащит меня в кадр. Наконец и это позади. Гроб закрывают и опускают в могилу. Две лопаты переходят из рук в руки, и за несколько минут мы насыпаем холмик.
Наступает чувство облегчения. На холмик кладут венки, и мы идем назад, обливаясь потом. Я в отчаянном настроении. Ужас моего собственного положения становится совершенно очевидным. Плохое жилье, недостаток продуктов питания и одежды были бы переносимыми, если бы. как минимум, работа доставляла удовольствие. Где те большие проекты, которые рисовал мне берлинский представитель? Я не более чем мелкий чертежник. Если бы я лучше владел языком, то мог бы по крайней мере как следует объясняться с коллегами. Я по-прежнему понимаю слишком мало и говорю только самое необходимое. Очень медленно вникаю я в этот такой чужой язык. Мне немного помогает один русский коллега, с которым мы постепенно подружились. Он учит немецкий, я — русский. Мы с ним договорились примитивным методом учить глаголы, каждый день от 10 до 20, вместе с соответствующими фразами. Наш учебник — «dcr kleine «Меуег»» На грамматику мы поначалу вообще не обращаем внимания. Меня это здорово напрягает, хотя в остальном я работаю мало. Каждое слово, которое я выговариваю в течение дня, стоит мучительной работы, а слушать и пытаться понимать — еще тяжелее. И вечерняя работа меня не устраивает. Нет контактов с другими инженерами, которые работают над проектом. Иногда я кажусь себе пятым колесом в телеге. В довершение всего, я чувствую себя не слишком здоровым. К еде я по-прежнему не смог привыкнуть и должен почти каждый четвертый или пятый день поститься, чтобы снова привести в порядок желудок. Хотя стоит жаркое лето, я сильно простужен.
Ночью я мерзну в постели, поскольку купить шерстяное одеяло невозможно. Накрываюсь двумя своими пальто.
Простуда становится сильнее, надвигается ангина, однажды утром повышается температура и начинается озноб. Днем зову своего русского друга Володю. Его мама осматривает меня и меряет температуру -39,6. Я собираюсь идти домой в постель. Но Володя говорит, что так не годится. Я должен сначала отметиться в «амбулатории» нашего предприятия. Он сопровождает меня. Мы приходим к маленькому рубленому дому. В продуваемом коридоре на длинных скамейках бедные дрожащие и бледные пролетарии. Через короткое время мы, минуя длинную очередь, заходим в приемную. Женщина-врач сует мне термометр и осматривает:
«Грипп, ангина, два дня в постели».
Она выписывает мне рецепт — Wasserstoffsuperoxyd.[18] Теперь я должен идти в одну из трех аптек Новосибирска. Володя прощается и обещает вечером заглянуть ко мне. Я прихожу в одну аптеку — длинная очередь. Наконец я у прилавка: перекиси водорода совершенно случайно нет, в других аптеках, как мне говорят, — тоже. Я печально иду домой и ложусь в постель. Если бы только кто-нибудь пришел. Я жду, и жду, температура высокая. Никто не приходит. Сильно болит горло. Наконец, через шесть долгих часов приходит мой друг. Уже 11 вечера, он некоторое время сидит со мной, выкуривает несколько сигарет и уходит после того, как температура немного спадает. Обещает на следующий день придти сразу после работы, принести мне что-нибудь поесть и привести врача. Всю ночь я не сплю и чувствую себя наутро очень плохо. Девушка, убирающая в моей комнате, приносит чай. Она невероятно тупая и глупо на меня таращится.
