Элька меня здорово насмешил своими вопросами про фильм "Глянец". Ему, кстати говоря, показалось, что в этой единственной из моих не-эстрадных работ, отчетливо слышна моя привычная фиоритура, знакомая зрителям по монологам "про Люсю". Он не замечал ее ни в "Любви с придурком", ни в "Путанах", ни в "Я тебя больше не знаю, милый". А здесь, в картине, все время чувствовал ее, и я не понял, мешало это ему или раздражало. Но мою улыбку вызвало как раз не соотнесение моих немногочисленных красок, а его вопрос, имею ли я юридическое право пародировать Лагерфельда.
Такой вопрос был задан впервые.
— Но кто его пародирует? — спросил я. — Ведь у моего героя фамилия Шифер. С чего ты решил, что я кого-то пародирую?..
— Ну как! Он внешне похож на Лагерфельда. В смысле — костюм, прическа как у него.
— Но это же очевидно, что Шифер просто хочет быть похожим на Лагерфельда. Как все эпигоны известных людей он не пародирует его, а подражает ему.
— А ты сам пародируешь Лагерфельда?
— Нет. Вообще никого не пародирую. Разве что всех российских кутюрье.
— Но если бы ты пародировал его, разве не надо спрашивать его разрешения? Я не знаю, как это называется? Авторское право?
— Право на что? На такие же очки? Или прическу?
Видно было, что Элик хотел построить вопрос иначе, но под моим наступлением он всегда тушуется.
В ту же минуту я вспомнил, как однажды гражданский певец, по которому я безо всякой личной причины уже проходился на этих страницах, вызвал к себе в гримерку молодого Мишу Евдокимова после того, как тот первым из юмористов представил пародию на него. Это случилось при мне в злополучном зале "Октябрь". И я могу поручиться за свои слова. Мне, конечно, не довелось быть при их разговоре, но помню только, что Миша вышел бледный, и затем уже трудно было скрыть известие о том, что гражданский певец отчитал молодого пародиста за то, что тот, не спросясь, посмел пародировать его со сцены. Пародия была точной и острой: Миша удивительно схватил в мелочах и неподвижную посадку головы и особенную манеру держать микрофон на проигрышах между куплетами. Потом, когда знаменитый певец понял, что и пародия может свидетельствовать в пользу его популярности, число разрешенных пародистов сразу выросло и сейчас, на правах приятеля, другой известный пародист часто показывает певца, появляясь на сцене в смешном парике и, точно как Миша, держа микрофон параллельно полу.
А мы, уже без Евдокимова, дожили до времен, когда, кажется, можно не спрашивать разрешения упоминать в собственном дневнике всемогущего властелина эстрады. Хотя нет… Мне не пришлось назвать его ни разу по имени. А значит, придется еще сорок лет выдавливать из себя по каплям раба, чтобы закончить эти записки, открыв в них, наконец, все ники и прозвища.
19 октября 2007 года
Как всегда, я приткнулся к сосне, которая уже пятнадцать лет охраняет маму. Я всегда целую пряную, горько пахнущую кору исполинского дерева при встрече и расставании.
Читал недавно про одного биолога, который утверждает, что растения так же разумны, как люди, и обладают памятью и характером. Это выяснилось в результате эксперимента, в ходе которого один из участников обрывал несколько листков комнатного растения, а затем в очереди людей, проходивших мимо горшка, растение узнавало своего обидчика, сжималось и даже пряталось от него.
По пути из Таллинна мы въехали в Ригу со стороны Шмерли. Света Хоркина и Сережа Лазарев подождали в машине, пока я вышел на короткое свидание с мамой. Не знаю, можно ли говорить, что кладбище бывает прекрасным, если иметь в виду не столько богатые памятники или великолепные ограды. Тяжелые, полные золотых и оранжево-красных листьев, ветви деревьев сошлись над погостом, закрывая непроглядное небо и останавливая бесконечный моросящий дождь. Мне вдруг подумалось, что именно таким пестрядёвым убранством должен быть обставлен любой невозвратный уход…
Маму и отца разделила горькая для меня несхожесть их последних пристанищ: вечно сырая, с пьянящим сосновым запахом почва Латвии и сухая, растрескавшаяся от зноя, земля Израиля.
На кладбищах мне почему-то всегда везет на курьезы.
Однажды в Нетании ко мне ринулась бодрая репатриантка, и чуть не обнимая меня, сказала так громко, так прочувствованно: «Боже, как я рада вас здесь видеть!».
Весь скорбный этикет был нарушен одной этой невозможной фразой. Мы с братом и племянником Рафиком, в черных кипах, со строгими лицами не удержались — прыснули от смеха. Да и папа вряд ли бы осудил бы ретивость незнакомой дамы, потому что легко прощал невинные глупости, чуть ли вмененные, по его мнению, природой всем женщинам.
Здесь же, в Шмерли, на выходе из кладбищенских ворот, подбежал ко мне продавец цветов и сказал, что давно хотел со мной познакомиться. Он с жаром протянул мне руку, переложив в другую фотоаппарат, и в одну минуту избавил меня от подозрения, что хочет запечатлеться со мной на печальном фоне синагоги и черной изгороди.
- Я работаю ведущим детской передачи на телевидении. И еще мы дружим с Ниной Тумановой. Помните ее? Она — добрый ангел нашей семьи.
Как же не помню? Нина — моя одноклассница, которую я всегда провожал на пути из школы. Тихая светлая девочка с голубыми глазами.
Я не стал спрашивать, что стало с ней.
— Извините, — сказал я, — выдергивая руку из холодной ладони. — Я очень тороплюсь.
Я всегда так говорю, если чувствую, что теряю силы для разговора.
Когда я сел в машину, радио, развлекавшее нас на всем пути, уже молчало.
Пустынными улочками мы вынырнули к мосту, перекинутому через Лету, на этот раз принявшей черты студеной и спокойной Даугавы.
28 октября 2007 года
Прочитал в одном блоге про выставку Шишкина: «Вот ведь известно всем: умом Россию не понять — а Шишкин понял: ничего в ней нет особенного…
Как же — ничего? В ней много особенного. Москва все больше похоже на Лас-Вегас, а на дальних рубежах бег времени остановился, и странная способность моей земли никак не меняться снова оставляет ее непонятой.
Ночью, на границе с Читинской областью водитель резко сбросил газ: песок на дорожном покрытии закончился в Бурятии. Встали на перевале в стороне от Петровска Забайкальского. Длинную фуру перед нами развернуло на гололеде поперек дороги. Образовалась немереная пробка с обеих сторон. Простояли часов шесть. Мужики подходили к фуре по свежему морозцу, деловито перебрасывались репликами, оставляя на студеном воздухе вопросительные знаки белого пара. В восемь утра какой-то тяжеловоз зацепил застрявшую фуру, освободил проезд, и мы поехали дальше.
