Федоровна. — Бегут, встречают: «Наша МТС вернулась! Наша МТС вернулась!» Всех подряд исцеловали.
Спокойнее стало на душе и у тех женщин, чьи дочки еще оставались с машинами в Архангельском районе. Поверили, что разлука не навек.
Но сеяли в ту осень... из лукошка. Пришлось потрудиться дедам — молодые не сумели бы. А тракторы стояли как вкопанные: горючего не было.
Зимой поступило указание полностью восстановить МТС в Шишовке. По глубокому снегу идти своим ходом колесные тракторы не могли, пришлось их «перебрасывать». Легкое слово, вроде как в мяч играть. Да мяч-то тяжелехонек!
Механизаторы построили специальные платформы на полозьях. И два гусеничных трактора стали перевозить «удики» и ХТЗ.
Всего пути — каких-нибудь семьдесят километров, а первую партию десять дней тащили. Выехали из Рубашевки, месяц — тоненький серпочек, только народился, а домой приползли — он почти с колесо.
Так и делали рейс за рейсом, пока не переправили.
В Шишовке мастерская МТС была занята ремонтной базой танковой части. Но тракторы тоже надо было готовить «к бою». Устроили временную мастерскую в пустующем коровнике.
Вот тут и пришла пора поднять «старую гвардию» — трактористок тридцатых годов. Семейные женщины, матери нескольких детей, а иные уже и вдовы стали опорой МТС. Они были механиками, бригадирами, учили молодых.
Брата моего Митрошу призвали в армию еще в октябре 1941 года. Они с Машей Тринеевой уже четыре года были женаты. Девочка у них — Рая, а вторым Маша была беременна. И в ту же зиму от грудного ребенка она вышла на ремонт тракторов.
Однажды захожу к ней в хату, она, видно, только что прибежала кормить, руки как железные, настыли, боится до ребенка дотронуться. Рая вынула Шурика из люльки, перевила его и кладет матери к груди. Вот так нянька — от земли не видно...
Маша была бригадиром. А во время ремонта у бригадиров главная забота — запасные части.
— Когда вернулась из эвакуации, — говорит Тимашова, — поставщиком запасных частей был у нас Коротояк...
Говорит просто, как о базе «Сельхозснаба». Но в глазах будто отсветы пожара.
Да, мы, воронежцы, знаем, что было на переправе через Дон в Коротояке! Некоторым из нас пришлось видеть огромный могильник искореженной техники... Вот этот страшный железный курган и стал базой нескольких МТС.
— Мы ездили туда на быках, — рассказывает Матрена Федоровна, — отвинчивали части с разбитых машин и ремонтировали тракторы.
В первый раз приехали — думали, заблудились: местность вроде та самая, а Коротояка нет. Котловина между холмами, где столько домов было, заметена снегом. На пригорке немецкое кладбище, березовые кресты и каски. Едем целиком по снегу, сдается, улица была, трубы кое-где торчат из сугробов. А навстречу не то что человеческой души — ни собаки, ни кошки.
Тут стали попадаться подорванные машины. Все больше и больше. Та дыбом встала в сугробе, та вверх колесами. Вдруг видим — трактор. Капот обледенел, внутри снегом забит. А на руле... руки вытаяли, в немецких обшлагах.
Так нам нехорошо стало.
Я говорю механику: «Поедем дальше».
А он от злости сам не свой. Изругался и достает инструмент. «Нет, говорит, мы его на посевную не звали. Что ж теперь из-за него добру пропадать». Расшплинтовал кронштейн, снял вентилятор.
В этот раз мы были на лошади. Много набрали пригодных частей, наша кляча еле везет.
Весной, когда сошел снег, открылось еще больше страшного. Люди, сгоревшие в машинах, люди, разорванные на куски, орудия, танки, тракторы — все побито, все в кучу смешано.
Коротояк — сплошное пепелище. А жители возвращаются, горе горюют, а руками воюют: хатки-времянки себе лепят.
Как-то в самое половодье поехали мы с Машей Тринеевой и с Мотей Болычевой. Там много тракторов у самой переправы было бомбежкой застигнуто. Какой совсем в Дон въехал, какой только уткнулся: колеса висят, мотор в воде. Мы подъезжали на лодке, отвертывали головки блоков. Они пробитые, простреленные, да ведь целых-то негде взять. Надеемся, починим.
Потом в лес пошли, нет ли там чего. Смотрим, лежит мертвый, шинелью накрыт. Наш ли, немец — понять нельзя, он уже мохом порос. Наплакались мы над ним.
У всех у нас мужья были на фронте. Подруги мои — Мотя и Маша — не дождались своих. Так и не увидел Шурик отца.
Есть в народе песня:
Накрытый серой шинелькой, Красный боец помирал...
Теперь как услышим ее, так сердце заходится: вспоминаем тот лесок.
2
...В апреле 1943 года капитан Фролов, переведенный в другую воинскую часть, проездом побывал дома.
Слышно было, что эта часть стоит в слободе Масловке, близ Воронежа. В середине мая Матрене Федоровне представился случай съездить туда с попутной машиной.
— Сошла с машины где сказал шофер, иду по улице босиком. Вся в пыли. В руке узелок с гостинцами: яички, рыба жареная. Смотрю, возле домов какие-то елки воткнуты, ветки сухие, и все уже повалились. «Значит, — думаю, — снята маскировка — опоздала я». Так и вышло. Еще 30 апреля часть двинули в район жаркой схватки — на Курскую дугу.
Четыре месяца подавал Василий Михайлович о себе хоть короткие весточки, а к осени замолчал.
Матрена Федоровна жила в нарастающей тревоге. Однажды она возвратилась с работы домой, и, как всегда, первый вопрос: «Письма нет?» Хозяйка избы, где стояли на квартире, прижалась к печи, будто хочет в нее врасти: «Есть...» Схватила Матрена Федоровна измятый треугольник, развернула.
— Читаю прямо с середины, — вспоминает она. — «...30 сентября при форсировании Днепра под Кременчугом оторвало левую...» А что «левую» — понять нельзя, бумага на сгибе протерлась. Как будто окончание «ку». Решила, что руку.
Через несколько дней получаю письмо уже от медсестры. Пишет: «Положение с ногой улучшается». Значит, думаю... и руку, и ногу.
А где он — неизвестно, видимо в прифронтовом госпитале. И вдруг на Октябрьские дни телеграмма: «Нахожусь в Острогожске». Оказалось, их отправляли в глухой тыл, а он упросил ссадить его по пути. Не хотел уезжать из своей области, надеялся добраться до дома.
Поехала жена в Острогожск.
— Ввели меня в палату, — рассказывает Матрена Федоровна. — Лежит он — кости и кожа. Родной человек, а не узнать. Одни глаза. При мне перевязку стали делать. Тут и увидела: руки целы, а нога...
Положила ему руку на грудь. И кажется мне — под кожей что-то хрустит, как снег.
Чтобы перевезти его в Бобров, надо было подать рапорт в управление госпиталей. Приехала я еще через две недели — разрешение есть. Отдали ему
