Оружием де Сада всегда была трость, которой можно побить слугу, трактирщика или полицейского, его сарказмы и инвективы в адрес высокопоставленных чиновников часто переходили в площадную брань. О дуэли, традиционном ответе дворянина на оскорбление, полученное от равного по рождению, де Сад устами своих либертенов отзывался так: «Чистейшее сумасшествие — рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, который оскорбил нас. Почему я должен поставить себя в положение, из которого… вообще могу не выйти живым? <…> Пусть обидчик приходит к месту дуэли голым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи — этого требует разум и законы здравого смысла. Пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж так необходима эта дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерб». Сам де Сад никогда никого не вызывал на дуэль, зато часто грозил поколотить обидчика палкой. Так дворяне поступали с оскорбившими их простолюдинами. Симпатий к третьему сословию де Сад не питал никогда, о чем свидетельствует ставший классическим пассаж из письма к Гофриди, в котором де Сад отзывается о не угодивших ему селянах Ла-Коста: «Я убедился, что жители Ла-Коста — сплошные висельники, и, разумеется, настанет день, когда я скажу им все, что я о них думаю, выкажу все свое к ним презрение. Уверяю вас, если бы их всех, одного за другим, стали поджаривать на костре, я бы не моргнув глазом начал подбрасывать в сей костер хворост». Остается только гадать, каким страшным испытанием стала для де Сада революция, когда к власти пришли люди, с которыми маркиз всегда общался свысока, и когда он неожиданно был вынужден — хотя бы внешне, формально — признавать их главенство. Но до начала революции еще далеко, а потому вернемся к маркизу, каким он предстает перед нами в десять лет.
Отправляясь в свободную минуту на прогулку, аббат брал с собой Донасьена, и они направляли свои стопы в деревушку Л'Иль-сюр-Сорг и дальше, к знаменитому порогу, чаще всего именуемому водопадом, где изумрудная вода Copra, переливаясь через скалистые уступы, с грохотом падает на огромные, поросшие мхом камни. Неподалеку отсюда, в окружении прекрасного сада, некогда стоял домик Петрарки, где поэт, укрывшись от мирской суеты, сочинял свои знаменитые сонеты. Впрочем, здешние места так красивы, что говорить стихами тянет даже тех, кто никогда не срифмовал ни строчки. Может, образ Белой Дамы Лор, Петрарковой Лауры, покровительницы рода де Садов, возник именно здесь, возле водопада, когда кому-то из предков Донасьена в сверкающих брызгах падающей воды явился прекрасный призрак, сотканный из белых пенных кружев…
Иногда дядя с племянником и аббатом Амбле ездили за новостями в Авиньон, но такие поездки бывали крайне редко: путь не близкий, да и дорога трудная. Столичные новости доходили до Сомана еще реже, а когда приходили, аббат всякий раз вздыхал и задумчиво изрекал: «Я недостаточно богат, чтобы наслаждаться теми радостями, которые предоставляет нам Париж». Он был бы не прочь съездить в столицу развлечься, но такая поездка действительно требовала много средств, а их у аббата всегда не хватало. Для пополнения кошелька Поль Альдонс отправлялся в аббатство Эб-рей, в котором он являлся аббатом-коммендатарием. Должность, именовавшаяся комендой, приносила пожизненный доход, но аббат де Сад исполнял ее скверно, и через некоторое время аббатство оказалось на грани нищеты. Но Поля Альдонса де Сада это нисколько не волновало. Иногда аббат брал с собой в эти поездки Донасьена, и тот уже в детстве получил возможность познакомиться с монастырской жизнью, мелочный регламент которой необычайно поразил его. В романах де Сада монастырь — наряду с замком — станет прибежищем организованного разврата и преступления: в «Жюстине» он будет долго и в мельчайших подробностях расписывать жизнь монахов-развратников монастыря в Сент-Мари-де-Буа, в «Жюльетте» — описывать мрачный склеп аббатства Пандемон, где Жюльетта делала первые шаги на поприще либертинажа.
Детские годы, проведенные во дворце Конде, а потом в провансальской «глубинке», наложили неизгладимый отпечаток на всю последующую жизнь Донасьена и причудливым образом отразились в его романах. В силу юного возраста воспитание мальчика во дворце Конде было по преимуществу женским, хотя и не без мужского участия — в частности, уже упоминавшегося графа де Шаролэ. Воспитательная роль матери, проживавшей во дворце вместе с сыном, по-видимому, была не слишком велика — как в силу устоявшегося обычая поручать детей гувернанткам, так и в силу особенностей ее характера, о котором мы можем только догадываться.
Кратковременное пребывание у бабушки, во время которого капризный и своенравный характер Донасьена проявился в полной мере, сменилось мужским обществом: дяди-аббата и гувернера аббата Амбле. Обладатель прекрасных характеристик, хорошо образованный, аббат Амбле выполнил свою задачу — привил мальчику любовь если не к наукам, то к вдумчивому чтению. Неясно, занимался ли гувернер со своим подопечным живыми иностранными языками или обучал его только начаткам латыни. Ведь итальянский Амбле знал превосходно! Сам де Сад писал, что он изучал иностранные языки при помощи своих любовниц. Так, немецкий он выучил во время Семилетней войны, когда его полк квартировал в одном из германских городков, а итальянский — во время путешествия по Италии. Но, похоже, особого пристрастия к языкам у Донасьена не было. В опубликованном списке книг, составлявших его обширную библиотеку в Ла-Косте, среди более чем шести сотен названий всего две книги на латыни — эротическая поэма в диалогах «Дамская Академия, или Галантные беседы Алоизии» (1680) гренобльского эрудита и либертена Никола Шорье, оказавшая влияние на структуру любимого творения де Сада «Сто двадцать дней Содома», и «История пап» Баттисты Платины (1479). Еще имелся путеводитель по Италии на итальянском языке и труды итальянца Джованни Ботгеро в оригинале. Сочинения иностранных авторов, которых в его библиотеке было немало, представлены в переводах на французский. Впрочем, во времена де Сада, когда языком Просвещения и просвещенных людей был французский, когда Париж являлся законодателем мод и литературных вкусов, Донасьен в своих штудиях вполне мог обходиться французским и латынью. Живое общение… что ж, де Сад и по натуре, и в силу обстоятельств был не слишком общителен. А из отзывов де Сада о новинках английской литературы можно сделать вывод, что при возможности он знакомился с ними, не дожидаясь перевода на французский.
За время, проведенное в Сомане, Донасьен из ребенка превратился в отрока, сообразительного, наблюдательного и своевольного. Он не только освоил местное провансальское наречие, но и навечно проникся любовью к цветущему солнечному краю, где весной воздух напоен ароматами лаванды и миндаля, а летом дрожит от зноя, искажая контуры привычных предметов. Рожденный в Париже, Донасьен в отличие от отца никогда не чувствовал себя парижанином и всегда был уверен, что только коварство фортуны мешает ему уехать в Прованс, чтобы поселиться там окончательно. В Сомане Донасьен по книгам познакомился с физиологией страсти — а возможно, и не только по книгам, ибо в знойном краю, в доме любвеобильного дядюшки, в играх с деревенскими мальчишками у него наверняка была возможность и подсмотреть, и увидеть случайно не одну любовную сцену. Малочисленное сообщество обитателей замка, постоянный круг приятелей из детей местных фермеров, среди которых он чувствовал себя королем, сформировали в нем вспыльчивого деспота, привыкшего повелевать своими подданными. Древний замок сумел внушить ему страх одиночества и одновременно уверенность в том, что его толстые стены могут защитить от напастей, грядущих извне и готовых разрушить его удобный мирок. А этого он, пожалуй, боялся больше всего. Недаром впоследствии стены Ла-Коста будут казаться ему лучшей защитой от судебных приставов.
