И страх чуть было не пересилил меня. Наверно, я бы с радостью пошел у него на поводу и отказался от безумного своего замысла. Да, так бы и случилось. Но вот еще раньше, я не удержал языка и рассказал друзьям о своем походе. Они качали головами, крутили у виска пальцем, но говорили всегда одно: «Ты не поедешь. Ты врешь нам».
Они мне не верили! Они думали, у меня не хватит духа еще раз пройти по этой дороге! «Это не беда, — думал я, — что не верят. Беда будет тогда, когда я передумаю сам. Когда все скажут мне только одно: трус». При последней версии, у меня начинала закипать кровь. Сам обвинив себя в трусости, я уже давал в душе, обязательные к исполнению и одна безумней другой, страшные клятвы: нарезать ушей с вражеских голов и бросить их в ноги сомневающимся; не возвращаться с войны до тех пор, пока не зазвенит на груди золотая Звезда Героя; приволочь с рейда за черные их бороды одноногого Шамиля или беспалого Хаттаба; или же, на худой конец, героически погибнуть в лихом налете на окопы врага…
Оказалось верно, что человек властен над своими чувствами, как бы ни были они сильны. Той осенью високосного года я пережил самый большой ужас, который когда-либо вторгался в мою жизнь. Никогда от самого рождения мне не было так страшно, как тогда.
Я вышел победителем из этого поединка. Той осенью я навсегда вылечился от страха за свое будущее. Он потерял дорогу к моему сердцу. Я уже давно ничего не боюсь. Ни жизни, ни смерти.
Осень високосного года… Я так молился на золотые ее листопады, так мечтал излечить ею рак своей души… Она ничего не принесла, кроме черной тоски. Ничего, кроме горького одиночества и страшных разочарований. Она так легко разрушила воздушные мои замки, так быстро потопила большие корабли прежних моих надежд…
Ничего не сбылось.
…Я успокоился только тогда, когда вновь нацепил на себя походный мешок, когда снова услышал «Прощание славянки», когда опять забрался в грязный плацкартный вагон. Я возвращался обратно, чтобы что-то исправить, что-то переменить в своем прошлом. Мне ведь никто не сказал, что нельзя сдать заново давно сыгранную партию судьбы.
Этот поезд шел через всю Сибирь. Он останавливался в местных столицах, принимал новые партии добровольцев и неуклонно следовал восточному своему маршруту — солнечным степям холодного Забайкалья.
Даурия, Бордзя, Ясное, Чиндан… У кого не заболит душа, перечитав эти названия? Страны безлюдных восточных границ. Страны безмерных полигонов и ледяных ветров. Как много несчастливых воспоминаний осталось от них, как много светлых чувств забрали они с собой. Как мы мечтали навсегда их покинуть!
Даурия. Мой Отдельный 128-й Порт-Артурский разведывательный батальон. Случайные мои товарищи. Суровый наш командир подполковник Антонов. Полороидная фотография, слинявшая красками под стеклом его рабочего стола: «Грозный, август 1996-го» — бородатые мужики в темной комнате бетонного блокпоста. Что стало с тобой, комбат? Пошел ли ты нашим путем? Повторил ли вслед за нами свое прошлое? А, если повторил, уцелел ли во второй чеченской? А, может, давно сгинул на той войне? Да только не хочется в это верить. Помнишь ли нас, разновозрастных, недисциплинированных, часто докучавших тебе своими проблемами, приносивших порой столько обид своими поступками. Вряд ли ты уже сможет воскресить в памяти наши лица. Вряд ли уже правильно назовешь наши имена.
А мы помним тебя, комбат. Помним честные твои глаза и добрую твою душу. Этого было так мало там, где мы терпели столько унижений, где нас так редко считали за людей.
Даурия. Когда-то здесь стояли, потрясавшие страны Европы и Азии, грозные гвардейские дивизии, дошедшие до Берлина, разгромившие миллионную Квантунскую армию, бравшие Порт-Артур и Дальний, изменившие ход истории…
Сколько лет прошло с той поры? Сколько минуло времени, как ушел отсюда Советский Союз? Ушла она, Несокрушимая и Легендарная. Сгинула, провалилась сквозь землю. Здесь стояла такая тишина! Такое запустение и покой! Давно оставленные под открытым небом аллеи танков, вагонов, самоходок и машин заливали дожди, засыпал снег, трепали бураны. Они никому не были нужны, эти остатки былого могущества, отданного на откуп ржавчине. На этот металлолом уже давно не хватало людей. Оголенные роты, батальоны и полки, в которых едва насчитывалось несколько десятков человек, влачили лишь жалкое существование от наряда до наряда, от караула до караула. Им негде было жить, кроме развалившихся столетних казарм, им нечего было есть, кроме нескольких ложек картошки или капусты на завтрак, обед и ужин. Это был край голода, холода, унижений и тоски.
Эшелоны везли сюда тысячу за тысячей, а здесь их никто не ждал. Доисторические бараки бывших мотострелковых дивизий давно сгнили, были разобраны или завалились сами. Все продукты были уже украдены со складов, а новые заранее поделены между штабами и тылами. Нас пригоняли сюда эшелонами и эшелонами же гнали обратно. Люди приезжали для отправки на фронт, а их, не заплатив ни копейки, без объяснения причин, возвращали в родные военкоматы. От каждой тысячи здесь едва оставалось треть. Почему? Потому что нашей Армии не на что было содержать своих солдат.
Тот, кто не был отправлен домой сразу, рано радовался своему везению. Многим предстояло просидеть здесь несколько месяцев, и все равно быть изгнанным. Многим пройти жестокие унижения, побои, «хлорные» гауптвахты, обморозиться, поучаствовать в «голодных бунтах», каждому перенести непрерывные оскорбления. Многим из нас не хватило терпения, многие сорвались. Некоторые погибли здесь, в пьяной драке, по глупости, в ссорах с местным населением. Больше сложили голову уже в Чечне. Другие, вернувшиеся сюда после войны за «боевыми», так и не добрались до дома. Их убивали из-за денег на какой-нибудь глухой станции и бросали в степи.
Конечно, самым тяжелым испытанием были не полигоны, не холод, не оскорбления, не возможная смерть, а именно голод. Мы едва ели. Но даже на этом ослабленном пайке, даже за месяц и два, мы не могли дойти до того истощения, что представляли собой солдаты-срочники местных частей. Чтобы увидеть своими глазами настоящий голод, нужно было войти в солдатскую баню. Там в Забайкалье я вживую просмотрел документальное кино про Бухенвальд и Освенцим, отстоял за кулисами голодную свою вахту и сам едва не попал в камеру режиссера.
Ниоткуда мы не рвались с такой поспешностью как оттуда. Мы хотели только одного: поскорее обменять Даурию, Борзю, другие свои узнические лагеря, на Чечню. Там хоть и убивали, но тамошняя смерть от железа — это было что-то туманное, неопределенное и совсем необязательное. Тот край смерти казался нам лучше, потому что он был сытнее, чем этот, мирный и прочный, с голодной его безопасностью.
