Тхубтен Гьяцо был провидцем и в других отношениях. После второго изгнания он послал для получения образования четырех молодых тибетцев в Британию. Эксперимент оказался успешным, юноши проявили себя хорошо и были даже приняты королевской семьей, но, к сожалению, это начинание заглохло. Если бы практика посылать детей получать образование за границей осуществлялась на регулярной основе, как он задумал, я совершенно уверен, что сегодняшняя ситуация в Тибете была бы другой. Подобным образом обстояло дело и с предпринятой Тринадцатым Далай-ламой реформой армии, что он считал жизненно важным делом. Она также была успешной, но не получила поддержки после его смерти.
Еще он задумал усилить авторитет правительства Лхасы в Кхаме. Он понимал, что из-за отдаленности от Лхасы Кхам практически игнорируется центральной администрацией. Поэтому он предложил, чтобы сыновья местных вождей приезжали учится в Лхасу, а затем посылались обратно, получив правительственные посты. Он хотел также поощрить местный призыв в армию. Но, к сожалению, вследствие инерции ни один план не был осуществлен.
Политическая интуиция Тринадцатого Далай-ламы тоже была поразительной. В своем последнем письменном завещании он предостерегал, что если не произойдет радикальных перемен, "может случится, что здесь в Тибете религия и правительство будут атакованы и извне, и изнутри. Если мы не защитим нашу страну, может случиться, что Далай-лама и Панчен-лама — отец и сын — и все почитаемые защитники веры исчезнут и станут безымянными. Монахи и монастыри будут уничтожены. Власть закона ослабеет. Земли и имущество членов правительства будут захвачены. Их самих заставят служить своим врагам или блуждать по стране, как нищих. Все будут ввергнуты в великие бедствия и всеподавляющий страх, медленно будут тянуться дни и ночи, полные страданий" В этом тексте упомянут Панчен-лама, самый высокий после Далай-ламы духовный авторитет в тибетском буддизме. По традиции, их резиденция находится в Шигадзс, втором по величине городе Тибета.
Сам Тринадцатый Далай-лама был очень простым человеком. Он отверг многие старые обычаи. Например, было принято, что когда Далай-лама выходил из своих покоев, всякий слуга, случайно оказавшийся поблизости, должен был немедленно удалиться. Далай-лама сказал, что эта процедура доставляет людям ненужное беспокойство и отбивает у него всякое желание выходить. Поэтому он отменил это правило.
В детстве я слышал множество рассказов о своем предшественнике, которые наглядно показывали его человечность. Один из них, поведанный мне дряхлым стариком, сын которого был монахом в монастыре Намгьел, относился к тому времени, когда на территории Норбулингки закладывалось новое здание. Как обычно, на закладку первого камня пришло много народу, чтобы выразить свое почтение и благопожелания. Однажды один кочевник (отец человека, рассказавшего мне эту историю) приехал издалека, чтобы внести свой вклад. У него был очень взбалмошный мул, который, как только хозяин отвернулся, чтобы сделать приношение, умчался на волю. К счастью, кто-то шел в противоположном направлении. Кочевник окликнул этого человека и попросил его поймать убежавшего мула. Незнакомец выполнил его просьбу и привел мула. Сперва кочевник обрадовался, а потом изумился, потому что его спаситель оказался никто иной, как сам Далай-лама.
Однако Тринадцатый Далай-лама отличался также большой строгостью. Так он запретил курение табака в Потале и на территории Норбулингки. Тем не менее, прогуливаясь однажды, он встретил нескольких каменщиков, делающих свою работу. Они не видели его и разговаривали между собой. Один громко сетовал на то, что табак запрещен, говоря, что он очень помогает, когда человек устал и голоден. Он собирался все равно пожевать его. Услышав это, Далай-лама повернулся и ушел, ничем не обнаружив своего присутствия.
Это не означает, что он всегда был снисходителен. Если я и должен сказать о нем что-либо критическое, так это, что он, по-моему, был чересчур автократичен. Он проявлял крайнюю суровость к высшим должностным лицам и обрушивался на них за малейшую ошибку. Его великодушие распространялось только на простых людей.
Наибольшие достижения Тхуптен Гьяцо в духовной области связаны с его неустанной заботой о повышении уровня образования в монастырях, которых во всем Тибете насчитывалось тогда более шести тысяч. Осуществляя это дело, он отдавал предпочтение наиболее способным, даже если они были младше. Кроме того, он лично посвятил в монашеский сан тысячи послушников. Вплоть до семидесятых годов большинство старших монахов имели посвящение в бхикшу от него.
В Норбулингке я начал жить постоянно после того, как мне исполнилось двадцать лет. До этого я перебирался туда каждый год ранней весной и возвращался в Поталу с началом зимы примерно через шесть месяцев. День, когда я покидал свою сумрачную комнату в Потале, был, без сомнения, моим самым любимым днем в году. Он начинался с церемонии, длившейся два часа (которые казались мне вечностью). Затем отправлялась большая процессия, которая меня нисколько не интересовала. Я предпочел бы идти пешком, любуясь природой, свежесть и красота которой только начинала проявляться в нежных зеленых побегах.
Развлечений в Норбулингке было множество. И прежде всего, прекрасный парк, окруженный высокой стеной. В нем находились здания для персонала. Внутри была еще одна стена, называемая Желтой Стеной, за которой мог находиться только Далай-лама, его непосредственная прислуга и некоторые монахи. По другую ее сторону располагался еще ряд зданий, включая личную резиденцию Далай-ламы, окруженную ухоженным садом.
В парке я с радостью проводил целые часы, гуляя по его прекрасным уголкам и глядя на животных и птиц, которые водились там во множестве. Там было стадо диких мускусных оленей; шесть "догши", огромных тибетских мастиффов; китайский мопс, присланный из Кумбума; несколько горных козлов; обезьяна; несколько верблюдов, присланных из Монголии; два леопарда и очень старый и довольно печальный тигр (эти последние, конечно, за оградой); несколько попугаев; полдюжины павлинов, несколько журавлей; пара золотистых гусей и около тридцати очень несчастных канадских гусей, которым подрезали крылья, чтобы они не улетели: мне было очень их жалко.
Один из попугаев чрезвычайно дружелюбно относился к Кенрап Тэнзину, моему Хранителю Одежд. Тот часто кормил его орехами. Когда попугай клевал с руки, Кенрап Тэнзин гладил его по голове, и тогда птица, казалось, впадала в экстаз. Я тоже хотел так подружиться с попугаем и несколько раз попытался добиться ответного чувства, но все бесполезно. Потому я взял палку, чтобы наказать его. Конечно же, после этого, только завидев меня, он улетал прочь, и это явилось хорошим уроком того, как обретают друзей: не силой, но состраданием.
