В первое время сотрудничества в этом журнале Белинский опубликовал в нем статьи, в которых наиболее ярко выразились его «примирительные» настроения. Но вскоре начался новый этап в развитии его мировоззрения (1840–1845 гг.). Белинский осудил свои «примирительные» взгляды, оправдание самодержавия, отрицание революций, свои ошибочные литературные оценки. В письме к Боткину от 4 октября 1840 г. он прямо писал: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию!» (3, 11, 556).
Чем же объяснить отказ Белинского от «примирительных» настроений? Главную роль тут сыграла сама действительность. Еще в период «примирения» критик неоднократно говорил, что его взгляды формируются под воздействием реальной жизни. Он писал Бакунину в октябре 1838 г.: «…никогда не буду предпочитать конечной логики своей своему бесконечному созерцанию, выводов своей конечной логики бесконечным явлениям действительности» (3, 11, 318). И еще: «…если моя мысль… стукается о факты — я велю ее мальчику выметать вместе с сором» (3, 11, 315). Вот «примирительные» взгляды Белинского и «стукнулись о факты», в особенности в Петербурге, где «гнусная действительность» николаевской эпохи проявляла себя наиболее ярко.
Но дело было не только в самой «гнусной действительности», ведь критик и до этого был знаком с ней достаточно хорошо. Главное влияние на него оказали наметившиеся изменения в общественной жизни страны. В 40-х годах противоречия крепостного хозяйства привели его к кризису. В результате несколько усилились крестьянские волнения. Вновь возродились и распространились среди передовых людей антикрепостнические идеи, казалось, придавленные разгромом движения декабристов. Конечно, и в 40-х годах деспотизм пытался давить все живое, но это ему теперь не всегда удавалось. Герцен говорит об этой эпохе: «…если фасад острога остался тот же, то внутри многое изменилось» (18, 17, 95). Правительство не могло уловить «открытую, огромную конспирацию, проникавшую в душу без присяги… В этой конспирации участвовало все, не только не сговариваясь, но и не подозревая того, — так наливаются в одно и то же время, под влиянием одной и той же атмосферы, не зависимые друг от друга почки, составляющие общий характер весны» (18, 17, 95–97).
Подъем общественного сознания особенно ярко дал себя знать в литературе. Для нее 40-е годы были замечательным десятилетием: вышли в свет «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» и полные гражданского пафоса стихотворения Лермонтова, первые произведения Тургенева, Некрасова, Достоевского, Гончарова. В области русской философии эти годы были ознаменованы появлением работ Герцена «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы». Эти сдвиги в общественном сознании нашли яркое отражение и во взглядах Белинского.
Сыграли тут свою роль и его страстные споры с Герценом и его друзьями, принявшие особенно резкую форму осенью 1839 г. и закончившиеся, как уже отмечалось, разрывом. Надо сказать, что эти споры имели положительное значение для обеих сторон: Белинскому они помогали освободиться от его «примирительных» настроений, а его противникам приняться за серьезное изучение Гегеля и понять детерминированный характер истории. В результате временный разрыв критика с Герценом был ликвидирован.
Герцен так описывает их встречу (вероятно, осенью 1840 г.), приведшую снова к их сближению: «Наша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я — мы не были большие дипломаты, в продолжение ничтожного разговора я помянул статью о „бородинской годовщине“. Белинский вскочил с своего места и, вспыхнув в лице, пренаивно сказал мне:
— Ну, слава богу, договорились же, а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… Ваша взяла; три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудемте этот вздор. Довольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого, там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться? „Это автор статьи о бородинской годовщине?“ — спросил его на ухо офицер. — „Да“. — „Нет, покорно благодарю“, — сухо ответил он. Я слышал все и не мог вытерпеть, — я горячо пожал руку офицеру и сказал ему: „Вы благородный человек, я вас уважаю…“ Чего же вам больше?
С этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку» (18, 9, 27–28).
На этом новом этапе своего развития Белинский переходит на революционно-демократические позиции. Он готов на борьбу с той самой действительностью, с которой недавно «примирялся». «Не прятаться, а идти навстречу этой гнусной действительности буду я» (3, 11, 483). В этот период Белинский становится убежденным социалистом. Его демократические взгляды сливаются с идеями утопического социализма.
Тогда же происходят существенные изменения и в философских воззрениях Белинского. Отказавшись от «примирения с действительностью», критик пересматривает свое отношение к Гегелю. «Я давно уже подозревал, — пишет он 1 марта 1841 г. Боткину, — что философия Гегеля — только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов ни к […] не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними» (3, 12, 22). Белинский видит, что, мирясь «с расейской действительностью», он отдавал дань консервативной системе Гегеля и поэтому, по его собственным словам, имеет «особенно важные причины злиться на него». Он осуждает Гегеля за то, что тот одобрял существовавшие в Германии реакционные порядки, оправдывая «палачей свободы и разума», возводил в идеал прусское правительство, в котором представлены «подлецы, тираны человечества» (см. 3, 12, 24).
Белинский отвергает также систему Гегеля за ее отрыв от практики, за то, что в ней «много кастратского, т. е. созерцательного». Он называет ее книжной философией, знающей только самое себя и равнодушной к миру. «Глупцы врут, говоря, что Гегель превратил жизнь в мертвые схемы; но это правда, что он из явлений жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем» (3, 12, 22). Белинский осуждает немецкого философа за игнорирование интересов живой человеческой личности. Он говорит, что Гегеля интересует только общее, но «это общее является у него в отношении к субъекту Молохом» (3, 12, 22). И критик резко отвергает его консервативную систему, раскланивается, по его выражению, с «философским колпаком» немецкого идеалиста. Страстная тирада Белинского, обращенная к Егору Федоровичу, т. е. к Гегелю, показывает глубокое различие в направленности идей двух мыслителей. «Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, а споткнешься — падай — чорт с тобою — таковский и был сукин сын… Благодарю покорно, Егор Федорыч, — кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, — костей от костей моих и плоти от плоти моея» (3, 12, 22–23).
