— Так и есть, — согласилась я. — За исключением тех случаев, когда я действительно боялась.
— Я тоже! — Он протянул руку, положил ладонь на мое плечо, я накрыла ее своей ладонью и слегка сжала. Он был мне как брат, но не как мой настоящий, родной брат. Он казался мне человеком, которого я знала всегда и буду знать всегда. Даже если больше никогда не увижу.
Когда мы допили вино, я подошла к Монстру и вытащила пакет, в котором лежали мои книги.
— Тебе нужно что-нибудь почитать? — спросила я Дуга, протягивая ему «Десять тысяч вещей», но он покачал головой. Я закончила читать ее несколькими днями ранее, хотя и не смогла сжечь из-за дождя. В отличие от большинства других книг, которые я читала на маршруте, «Десять тысяч вещей» я успела прочесть раньше, чем упаковала ее в очередную коробку с припасами несколько месяцев назад. Густо напоенный лирикой роман, действие которого происходит на Молуккских островах в Индонезии, в оригинале написан на голландском языке и опубликован в 1955 году, но теперь почти забыт. Я никогда не встречала ни одного человека, который читал бы эту книгу. За исключением моего профессора в колледже, который дал мне ее в качестве задания на семинаре, когда моя мама заболела. Заглавие заинтересовало меня, и я прилежно читала ее, сидя в маминой больничной палате, пытаясь отрешиться от страха и печали. Я заставляла свой разум фокусироваться на фрагментах, которые я надеялась цитировать на следующем обсуждении в классе, но это было бесполезно. Я не могла думать ни о чем, кроме мамы. Кроме того, я уже все знала о десяти тысячах вещей. Это были самые разнообразные именованные и безымянные вещи в мире, и все вместе они не могли составить ничего похожего на ту любовь, которую питала ко мне мама, а я — к ней. Поэтому, пакуя вещи для МТХ, я решила дать этой книге еще один шанс. На этот раз у меня не было никаких проблем с сосредоточенностью. С самой первой страницы я все поняла. Каждую фразу.
Вино, костер, общество Дуга — теперь это казалось мне своего рода ритуалом взросления, церемонией, отмечающей конец моего путешествия.
— Знаешь, пойду-ка я укладываться, — сказал Дуг, покачивая в руке пустую бутылку от вина. — Наверное, Том нагонит нас завтра утром.
— Я потушу костер, — сказала я.
Когда он ушел, я принялась выдирать страницы «Десяти тысяч вещей» из пропитанной клеем бумажной обложки и небольшими порциями отправлять в огонь, вороша палкой, пока они не догорели. Глядя на языки пламени, я думала об Эдди. Так же как всякий раз, когда мне приходилось сидеть у огня. Это он научил меня разжигать костер. Эдди был тем человеком, который впервые взял меня с собой в поход. Он показывал мне, как ставить палатку, как завязывать узел на веревке. От него я узнала, как открывать банку складным ножом, как грести веслом в каноэ, как увернуться от валуна на поверхности озера. В те три года после того, как он влюбился в мою мать, Эдди брал нас в походы пешком и на каноэ по Миннесоте, по рекам Сент-Круа и Намекаган практически каждый уик-энд с июня по сентябрь. А с тех пор как мы переехали на нашу землю, купленную за отступные, уплаченные ему за перелом спины, он передал мне еще больше знаний о лесах.
Невозможно понять, что приводит к одному событию, а не к другому. Что к чему ведет. Что что разрушает. Почему нечто процветает, или умирает, или принимает иное направление. Но в ту ночь, сидя у костра, я была совершенно уверена, что если бы не Эдди, я бы не оказалась на МТХ. И хотя все, что я чувствовала к нему, стояло у меня комом в горле, это осознание сделало тот, прежний ком намного легче. Как выяснилось, он не слишком любил меня под конец наших отношений, зато любил меня тогда, когда это имело значение.
Я читала по одной-две строчки из десятка стихотворений. Каждая из них была настолько знакома мне, что это приносило некое странное утешение.
Когда «Десять тысяч вещей» превратились в пепел, я вытащила из пакета другую книгу. Это была «Мечта об общем языке». Я несла ее с собой весь поход, хотя ни разу не раскрыла после той первой ночи на маршруте. Мне это было не нужно. Я знала, что там написано. Ее строки все лето крутились у меня в голове, фрагменты из разных стихотворений, иногда — заглавие самой книги, которое тоже было строчкой из стихотворения: мечта об общем языке. Я раскрыла книгу и начала ее перелистывать, наклонившись вперед, чтобы можно было разглядеть слова при свете костра. Я читала по одной-две строчки из десятка стихотворений. Каждая из них была настолько знакома мне, что это приносило некое странное утешение. Я мысленно распевала эти строчки все дни своего похода. Я далеко не всегда понимала, что они означают. Казалось, что их значение лежит прямо передо мной. Но оно оставалось недосягаемым, как рыба под поверхностью воды, которую я пыталась поймать голыми руками, — такая близкая, такая настоящая, такая моя. Пока я не протягивала руку — тогда она молнией уносилась прочь.
Я закрыла книгу и вгляделась в ее бежевую обложку. У меня не было никаких причин не сжечь и ее тоже.
Вместо этого я прижала ее к груди.
Мы дошли до Тимберлайн-Лодж пару дней спустя. К тому времени мы с Дугом уже не были вдвоем. Нас нагнал Том, а еще к нам присоединились две женщины — обеим чуть за двадцать, — которые путешествовали по Орегону и небольшой части Вашингтона. Мы впятером шли по двое — по трое, меняясь составом, а иногда все вместе, одной цепочкой. Мы были охвачены непринужденным праздничным чувством, оттого что нас так много и оттого что стоят чудесные прохладные солнечные дни. Во время долгих привалов мы играли в сокс[44], торопливо окунались в ледяную воду озера, а как-то раз разозлили шершней и убегали от них с хохотом и воплями. К тому времени как мы добрались до Тимберлайн-Лодж, расположенного на высоте 1830 метров на южном склоне горы Худ, мы уже стали племенем. Между нами образовались узы, которые, вероятно, образуются между детьми, которые проводят вместе неделю в летнем лагере.
Когда мы прибыли, была середина дня. В баре мы впятером заняли пару диванов лицом друг к другу, разделенных низким деревянным столом, и заказали ужасно дорогие сэндвичи. А после сидели, потягивая кофе, сдобренный ликером «Бейлис», и играли в покер и рамми[45] колодой карт, которую позаимствовали у бармена. Склон горы Худ вздымался сразу за окнами гостиницы. При высоте в 3426 метров эта высочайшая гора в Орегоне была вулканом, как и все прочие, мимо которых я шла с того момента, как ступила в пределы Каскадного хребта к югу от Лассен-Пика в июле. Но эта, последняя из великих гор, которые мне предстояло пересечь в своем походе, казалась самой важной. И не только потому, что я сидела у самого ее подножия. Ее вид был мне знаком, ее невозможное великолепие в ясные дни можно было видеть из Портленда. Придя в Маунт-Худ, я осознала, что у меня мало-помалу возникает «чувство дома». Портленд — где я никогда по-настоящему не жила, несмотря на все, что случилось в последние восемь или девять месяцев, которые я провела там за последние два года, — был всего в каких-нибудь 96 километрах от меня.
