Мягко приоткрылась дверь директорской ложи, впуская новых зрителей. Около композитора присела горничная мадам Жюдик и бойко зашептала: «Моя хозяйка такая красавица! А все потому, что гримируется перед старинным зеркалом. Говорят, его сделал лет триста назад великий скульптор Бенвенуто Челлини в подарок королевской фаворитке Диане де Пуатье. И говорят, это зеркало волшебное: та, кто в него посмотрится, красавицей станет!»
Эрве отмахнулся от назойливой девицы. Любят же дамочки привирать! Краем глаза композитор увидел в глубине ложи знаменитого парижского гримера месье Грени. Цокая языком, он оценивающе смотрел на сцену – не на несравненную Жюдик, конечно, на свою работу над ее возрожденным лицом.
Пожалуй, не будет провала. Зал оживлялся все больше, выход Денизы бисировался, шутки вызывали бурный смех. И вот появился главный герой – композитор Флоридор. Его исполнитель, Жозе Дюпюи, тоже привел себя в порядок. Правда, без розовых щек, его лицо обрело какой-то измученно-синюшный оттенок. Тоже, видно, хорошо отметил Рождество. Но сейчас его вид превосходно иллюстрировал жалобы на то, что ему приходится крутиться как белка в колесе, днем играя мессы в церкви, а по ночам тайком сочиняя оперетту для городского театра.
Эрве хмыкнул. Недаром он уговорил либреттистов Анри Мельяка и Антуана Мийо написать сюжет этой оперетты, используя собственную биографию. Ведь это он, Флоримон Эрве, начиная свою театральную карьеру 30 лет назад, метался между двух огней. Каждый день после службы в церкви Сен-Эсташ он, как тать в ночи, пробирался тайком в театр, а под утро возвращался обратно. Это он путался в нарядах, напяливая под сутану коротенький модный фрак. От двойной жизни голова шла кругом – бесшабашные куплеты мешались с церковными хоралами. И вспоминалась лечебница в Бисетре: ее пациенты тоже путали реальность с фантазиями.
Как же тяжело давалась оперетта! Свой первый крохотный театр Эрве открыл 8 апреля 1854 года на бульваре Тампль. Через месяц он придумал название «Фоли-Нувель» – «Новые безумства». А как еще он мог назвать свое детище?! На первом же спектакле «Жемчужина Эльзаса» в зал со сцены хлынул водопад веселых мелодий и ворох безумно-дерзких шуточек. А героиня впервые на сцене станцевала и вовсе невообразимое – непристойный канкан. Газеты наперебой ругали спектакль за безнравственность. Будто не понимали, что это лучшая реклама – публика повалила валом.
«Безумства» прогрессировали. Зрители в бешеном восторге требовали новых спектаклей. Но тормозила цензура: театру «Фоли-Нувель» было разрешено ставить спектакли только «на два голоса». Другой, может, и не придумал бы, как обмануть цензуру, но не Эрве, прошедший школу психлечебницы! В конце концов, театр – тот же сумасшедший дом. Так почему не появиться на сцене глухому, немому или сумасшедшему герою? Они не будут иметь «голоса», зато смогут кивать или отнекиваться на сцене. Мало ли молчащих сумасшедших перевидал Флоримон в Бисетре? Но ведь как-то же они общались с миром…
А однажды маэстро вспомнился один из больных, который воображал себя «отрезанной головой революции». Так почему бы не вывести такую «голову» в постановке? И вот для одной из буффонад Эрве написал терцет для двух «законных» героев и отрубленной головы, которая могла говорить и петь (ее партию композитор пел сам из будки суфлера), но никаким персонажем считаться не могла. Какой еще персонаж? Человек-то уже помер. Но когда терцет кончался, Эрве подхватывал голову со сцены и уносил под мышкой. А «живые» герои кричали ему вслед: «Так носить голову не модно! Ты нас компрометируешь!» И в зале начинался гомерический хохот.
Словом, успех спектаклей был таким потрясающим, что цензурные запреты были сняты. Эрве начал сочинять уже не одноактные, а трехактные оперетты. Злоязычная пресса писала, что он «полуписатель и полукомпозитор, полувиртуоз и полуклоун». Но как иначе? Он же сам, как в лихорадке, сочинял и пьесы и музыку, а потом еще ставил и играл сам. Словом, работал не за двоих – за десятерых. Но когда он жил иначе? Да он всю жизнь жил двойной, тройной, десятерной жизнью! В год Эрве сочинял музыку для 18–20 спектаклей. Да он и сам теперь не понимает, как только не рехнулся? 15 лет он работал на износ. Работал бы и дальше, но во времена Франко-прусской войны и коммуны оперетту объявили жанром, не выдержанным идеологически и примитивно-пошлым. И несмотря на то что к тому времени театр Эрве уже именовался не «Фоли-Нувель», а «Фоли-Драматик», то есть вполне респектабельно-драматически, его все равно закрыли. И вот только спустя десяток лет – «Мадемуазель Нитуш».
Композитор оторвался от воспоминаний. Отчего вдруг наступила такая тишина? Слышно даже, как вздохнул господин директор в первом ряду ложи. Так, значит, все-таки провал? Эрве обхватил свою седую голову. И тут грянул шквал, нет – волна, нет – водопад аплодисментов. Публика бенуара и дальних рядов партера кинулась к рампе, топча и отталкивая друг друга. Все хотели поближе увидеть несравненную Жюдик, обаятельного Дюпюи. Кто-то в упоении крикнул: «Автора на сцену!»
Какой-то богатый щеголь, разодетый как павлин, вдруг гаркнул из первого ряда партера: «Да вон же сидит наш разлюбезный господин сочинитель!»
Эрве вжался в спинку своего кресла. Неужели его-таки углядели? Но щеголь ткнул рукой в ложу на противоположном конце зала: «Пожалуйте на сцену, граф де Эрве!»
В ложе бенуара во весь рост поднялся седеющий, но все еще весьма импозантный господин, в котором потерявший дар речи композитор узнал своего старого знакомого – настоящего Эрве. Этот ненавистный двойник, как всегда, раскланивался вместо него, хотя и говорил: «Не стоит, друзья! Это же не я, это он!» Вот и теперь двойник протянул руку к директорской ложе, где почти прятался Флоримон Эрве. Перед глазами у бедняги все завертелось. Последнее, что он увидел, – это недоуменный взгляд директора «Варьете». Дальше все стало черно.
Очнулся Эрве за кулисами, где и пролежал оставшиеся акты оперетты. На последний «поклон автора» его все-таки вывели Жюдик и Дюпюи. Эрве кланялся, мало что понимая. В голове вертелось только одно. К чему такие мучения – двойная жизнь, 20 сочинений в год, если все успехи приписываются какому-то двойнику?..
Домой композитора привезли почти в полуобморочном состоянии. Участники триумфальной премьеры отправились праздновать в ресторан, а занедужившего композитора оставили приходить в себя. Прошло несколько дней, потом недель, но никто не заметил, что композитор стал редко приходить в театр, словно грандиозный и возрастающий успех «Мадемуазель Нитуш» перестал его интересовать. Эрве заперся в своей небольшой квартирке на улице де Лоретт, перестал выходить из дома, чурался гостей. Будто последняя оперетта забрала себе его жажду жизни и стремление к радостям.
